Избранное. Мудрость Пушкина - Михаил Гершензон

Но изъявления Пушкина совсем недвусмысленны: в них нет ни метафорического, ни психологического смысла; не подлежит ни малейшему сомнению, что он верил в объективное существование призраков. Вот «Заклинание», 1830 года, дышащее глубокой грустью и нежностью; можно ли говорить серьезнее? Пушкин вызывает тень умершей, но все еще любимой женщины:

О, если правда, что в ночи,Когда покоятся живые,И с неба лунные лучиСкользят на камни гробовые,О, если правда, что тогдаПустеют тихие могилы, —Я тень зову, я жду Леилы:Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Явись, возлюбленная тень,Как ты была перед разлукой,Бледна, хладна, как зимний день,Искажена последней мукой.Приди, как дальная звезда,Как легкий звук иль дуновенье,Иль как ужасное виденье,Мне всё равно: сюда, сюда!..

Он начинает нетвердо, но его сомнение длится лишь миг; или оно – только формальная оговорка? Ведь с первых слов чувствуется, что он верит, – и так беззаветно звучит его страстный призыв: «Ко мне, мой друг, сюда, сюда!»

Он пишет вполне положительно, как бы о вещи естественной и всем известной:

…Но и в дали, в краю чужом,Я буду мыслию всегдашнейБродить Тригорского кругом,В лугах, у речки, над холмом,В саду, под сенью лип домашней.

Когда померкнет ясный день,Одна из глубины могильнойТак иногда в родную сеньЛетит тоскующая теньНа милых бросить взор умильный.

Он говорит (На смерть Ризнич, 1825 г.)[57]:

Под небом голубым страны своей родной     Она томилась, увядала…Увяла наконец, и верно надо мной     Младая тень уже летала.

Тень для него – не умственный образ, ареальное существо, слышащее и чувствующее.

Меж тем, как изумленный мирНа урну Байрона взирает,И хору европейских лирБлиз Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,Давно без песен, без рыданийС кровавой плахи в дни страданийСошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира,Певцу возвышенной мечты[58]Звучит незнаемая лира.Пою. Мне внемлет он и ты.

Стихотворение посвящено Н. Н. Раевскому. Итак, Пушкина слушают двое: тень Шенье и живой Раевский; положительнее нельзя выразиться. Такой же объективный и конкретный образ нарисован в стихотворении «Баратынскому. Из Бессарабии», 1822 г.

Еще доныне тень НазонаДунайских ищет берегов;Она летит на сладкий зовПитомцев муз и Аполлона,И с нею часто при лунеБрожу вдоль берега крутого;

И тот же смысл – в стихах, уже приведенных выше:

Садятся призраки героевУ посвященных им столпов.

Конечно, ничем другим, как именно верою в объективность теней, в их внешнее существование объясняются многочисленные обращения Пушкина к теням умерших – к тени Овидия, Кутузова и др., особенно «Заклинание» и «Для берегов отчизны дальной», эти страстные воззвания к умершей возлюбленной. Одно из таких обращений, как известно, даже и озаглавлено прямо – «К тени полководца»[59], и всюду конкретность видений доведена почти до осязательности; напомню, кроме цитированного уже «Заклинания», эти стихи из обращения к Кутузову:

Внемли ж и днесь наш верный глас,Встань и спасай царя и нас,О, старец грозный, на мгновеньеЯвись у двери гробовой,Явись: вдохни восторг и рвеньеПолкам, оставленным тобой.

Имея пред собою такой длинный ряд определенных и исключающих всякое сомнение фактов, нелегко решить, какой смысл вложен Пушкиным в иные его заявления о тенях, менее ясные, наполовину метафорические. Вот два примера таких неопределенных описаний.

Из «Бахчисарайского фонтана», 1822 г:

Дыханье роз, фонтанов шумВлекли к невольному забвенью,Невольно предавался умНеизъяснимому волненью,И по дворцу летучей теньюМелькала дева предо мной!..……………………

     Чью тень, о други, видел я?Скажите мне: чей образ нежныйТогда преследовал меняНеотразимый, неизбежный?Марии ль чистая душаЯвлялась мне, или ЗаремаНосилась, ревностью дыша,Средь опустелого гарема?

Еще ближе, кажется, к чистой психологической метафоре следующее изображение (Воспоминание, 1828 г.)

И нет отрады мне – и тихо предо мной     Встают два призрака младые,Две тени милые, – два данные судьбой     Мне ангела во дни былые;Но оба с крыльями и с пламенным мечом,     И стерегут… и мстят мне оба,И оба говорят мне мертвым языком     О тайнах счастия и гроба.

Может быть, Пушкин и сам не сумел бы ответить, что он разумел в том и другом отрывке: воплощенные ли души Марии и Заремы и двух женщин, когда-то любимых им, или их умопостигаемые образы?

Во всяком случае, представление о загробном воплощении души в тень или призрак до такой степени укоренилось в уме Пушкина, что он сплошь и рядом прибегал к этому образу. Для него было естественно вложить в уста Самозванца такую речь:

Тень Грозного меня усыновила,Димитрием из гроба нарекла,

и т. д.

– и в уста Скупого рыцаря свой вздох, свои слова:

     о, если б из могилыПрийти я мог, сторожевою теньюСидеть на сундуке и от живыхСокровища мои хранить, как ныне!..

В переводе из Анакреона он пишет:

Тартар тени ждет моей,

чего нет ни у Анакреона, ни верно в том подлиннике, с которого он переводил. А. Шенье говорит у него:

Но, тень мою любя,Храните рукопись, о други, для себя.

Умерший Дельвиг для него —

… в толпу теней родныхНавек от нас ушедший гений, —

об умершем Наполеоне он говорит:

Да будет омрачен позоромТот малодушный, кто в сей деньБезумным возмутит укоромЕго развенчанную тень!

и даже в прозе, в журнальной заметке, называет свои стихи о Барклае де Толли «недостойными великой тени». Даже цветок, увядая, оставляет по себе свою тень:

Лишь розы увядают,Амврозией дыша,В Элизий улетаетИх легкая душа,И там, где волны сонныЗабвение несут,Их тени благовонныНад Летою цветут.

И во всех этих местах он, может быть, уже безотчетно, рисует тень, как реальное существо: тень сидит на сундуке, тень входит в Тартар, тени собираются толпой, тень можно возмутить, тень розы цветет и благоухает и т. п. Каждое из этих мест в отдельности легко принять за метафору, но общий смысл изречений Пушкина решительно противоречит такому толкованию. Наконец, вполне уясняется дело, если ближе рассмотреть тот образ, который Пушкин неизменно обозначает словом «тень».

Первое же, самое беглое наблюдение над этим образом поражает неожиданностью, притом двойною. В нем нет ни одной оригинальной черты, ни малейших следов личного творчества. Представление Пушкина о загробной жизни в целом и в частях насквозь традиционно или, вернее, атавистично; именно так рисовал себе загробную жизнь человек каменного века, так верят и теперь дикари в глубине Африки и Австралии. Можно подумать, что Пушкин узнал этот образ из этнографических книг и присвоил его себе. Но нет: его представление о загробной жизни проникнуто таким живым чувством, оно так органически цельно и стройно в своих частях, и чертит он этот образ в своих стихах так уверенно и четко, что не может быть сомнения: в недрах его собственного духа родилось видение «тени», и что́ он умел рассказать о ней, он сам узнал, точно видел своими глазами.

А рассказывает он следующее.

1. В самый миг смерти из умершего человека исходит его тень – существо нематериальное или материальное только в малой степени, – и вместе с трупом переходит в могилу, где впредь и обитает во веки. Так, о тени Шенье Пушкин говорит:

С кровавой плахи в дни страданийСошедшая в могильну сень,

и вторично (в черновой рукописи):

      Моя младая теньОт плахи… отлетит… без песен, без рыданий.             Ее в подземну сеньПроводят ярый смех и гром рукоплесканий.

Так и тень Кутузова живет в его гробу, Суворов видит плен Варшавы, «восстав из гроба своего»; в стихотворении «П. А. Осиповой» тень летит на землю «из глубины могильной», и в «Заклинании» говорится о пустеющих ночью могилах, откуда тени улетают навещать милых на земле. С необыкновенной смелостью Пушкин говорит, обращаясь к тени Кутузова: «Явись у двери гробовой». То же говорит Пушкин и в отрицательной форме, например о Ленском: