Бакунин - Валерий Демин

Это было в 1859 году, когда чета Бакуниных переехала из Томска[20] в Иркутск, чему поспособствовал генерал-губернатор Муравьев-Амурский. Он посчитал, что, находясь рядом с ним, Бакунин сможет получить большие послабления и свободу передвижения до той поры, пока не удастся добиться его полного освобождения. У Бакунина также были большие планы в отношении высокопоставленного родственника, и тот против них, судя по всему, не особенно возражал. Вопрос вообще-то весьма деликатный, опасный в те времена для открытого обсуждения.

Герцен, однако, в «Былом и думах» назвал все вещи своими именами. Бакунина, несомненно посвятившего своего друга в свои планы, к тому времени уже не было в живых, а H. Н. Муравьев-Амурский еще здравствовал и проживал в Париже. Подставлять его под удар было не в традициях Искандера (Герцена). Однако он написал то, что мог прочитать каждый: граф Муравьев-Амурский мечтал вместе с Бакуниным «о будущих переворотах (!) и войнах». Бакунин же видел в Муравьеве «главнокомандующего будущей земской армией», предназначаемой прежде всего для освобождения порабощенных славян и «учреждения славянского союзничества».

Другими словами, речь шла о создании общеславянской федерации. Нетрудно представить, какие тайные планы строил Бакунин в Томске и Иркутске. Теперь он собирался начать строительство общеславянской империи не с Праги, как в 1848 году, а с Сибири. Вопрос о вождях движения, естественно, решался автоматически, сам собой — это должен быть союз двух лиц — гражданского и военного, Бакунина и Муравьева. Понятно, что все эти планы относились к разряду «революций в мыслях», которые обычно сам Бакунин и саркастически высмеивал. Но факт остается фактом (и Герцен лучший тому свидетель): мысли такие были, и Муравьев был в них посвящен. Он находился в зените своей вполне заслуженной славы, и его политический потенциал был далеко не исчерпан. Это знали и его многочисленные почитатели, и не менее многочисленные недоброжелатели. Последних особенно много было в окружении царя. Они хозяина Восточной Сибири даже прозвали «красным генералом». Какие именно из тайных замыслов Бакунина, касающиеся Муравьева, стали известны царской охранке, сказать теперь трудно, доподлинно известно только, что в Третье отделение поступил донос из Иркутска о том, что Муравьев будто бы намеревается создать «Соединенные Штаты Сибири». Кроме того, после публикации Герценом своих мемуаров (частично в «Полярной звезде», частично в «Колоколе») сведения, не предназначавшиеся для афиширования, моментально сделались секретом Полишинеля.

У подавляющего большинства населения генерал-губернатор пользовался огромным авторитетом. Бакунин метафорически, но вполне справедливо называл его «Солнцем Сибири». Рассказывали, что по прибытии в Иркутск в марте 1848 года боевой генерал не подал руки ни одному из представленных ему чиновников, подозреваемых в коррупции, и немедля начал беспощадную борьбу с казнокрадством и взяточничеством. Вел аскетический образ жизни, вставал не позже пяти утра, работал допоздна, по городу ходил пешком в простой шинели, лично контролировал работу рынков, магазинов, винных лавок и трактиров. Женщин легкого поведения, коих во всех городах России было предостаточно, велел выдавать замуж за солдат-штрафников, выделял им средства для обзаведения хозяйством и отправлял жить на неосвоенные берега Амура.

Политические идеалы H. Н. Муравьева мало соответствовали эталону администратора такого уровня. Он был сторонником отмены крепостного права, безусловного и полного освобождения крестьян с землею, гласного судопроизводства с присяжными, уничтожения сословий, неограниченной печатной гласности, широкого народного самоуправления. При генерал-губернаторе Муравьеве в корне изменилось отношение к местным инородцам — бурятам, якутам, тунгусам (эвенкам), малым народностям Приамурья. Он защищал их от произвола чиновников и купцов, не преследовал традиционные верования, поощрял изучение русского языка, приобщая тем самым неграмотное население к отечественной и мировой культуре.

Необъятный край требовал постоянного внимания и заботы. Весной 1854 года генерал-губернатор на пароходе «Аргунь» лично возглавил флотилию из 77 грузовых судов с пушками, боеприпасами и солдатами и достиг низовий Амура, где основал ряд военных постов. Далее путь поредевшей флотилии лежал на Камчатку. Здесь Муравьев определил удобные места для батарей в Авачинской бухте, им вскоре суждено было сыграть решающую роль в разгроме англо-французской эскадры, пытавшейся захватить Петропавловск-Камчатский. Встречавшийся с ним в то время писатель Иван Александрович Гончаров (1812–1891) так описал генерал-губернатора: «Небольшого роста, нервный, подвижной. Ни усталого взгляда, ни вялого движения. Это боевой отважный борец, полный внутреннего огня и кипучести в речи, в движениях».

Бакунин же в письме к Герцену дал такую характеристику своему высокому покровителю — «одному из лучших и полезнейших людей в России»: «Есть в самом деле один человек в России, единственный во всем официальном русском мире, высоко себя поставивший и сделавший себе громкое имя не пустяками, не подлостью, а великим патриотическим делом. Он страстно любит Россию и предан ей, как был ей предан Петр Великий. Вместе с тем он — не квасной патриот, не славянофил с бородою и с постным маслом. Это — человек в высшей степени современный и просвещенный. Он хочет величия и славы России в свободе. Он — решительно демократ, как мы сами, демократ с своей ранней молодости, по всем инстинктам, по ясному и твердому убеждению, по всему направлению головы, сердца и жизни; он благороден как рыцарь, чист как мало людей в России; при Николае он был генералом, генерал-губернатором, и никогда в жизни не сделал он ничего против своих убеждений. Вы догадываетесь, что я говорю про Муравьева-Амурского. <…> Я много встречал людей, но не знал еще [ни] одного, в котором сосредоточено было бы так много друг друга дополняющих даров и способностей: ум смелый, широкий, жгучий, решительный; природное увлекающее, воспламеняющее красноречие и вместе простота понимания и изложения удивительная. От прикосновения его мысли светлеют и простеют самые сложные, самые мудрые вопросы; пошиб мысли совершенно русский, практический. Память редкая, обнимающая равно и дела и людей…»

Но, как уже было сказано, у придерживающегося либеральных взглядов генерал-губернатора было много недоброжелателей и в столичных административных сферах, и в самой Сибири. Одним не нравились жесткие (деспотические, по их мнению) методы его управления, другие вообще критиковали все, что он делал в связи с преобразованием Приамурского края.

Как бы это дико ни прозвучало сегодня, в то время находились люди (и немало), считавшие, что Приамурье, Приморье, Уссурийский край, остров Сахалин, другие отдаленные территории вообще не нужны России и все усилия по их освоению — напрасный, к тому же весьма затратный труд. Апогеем такой близорукой (антиимперской по своей сущности) политики царизма явилась позорная продажа Аляски, уступленной в 1867 году США за 7,2 миллиона долларов (мене чем за 11 миллионов рублей), то есть фактически за бесценок (тем более что вскоре на Аляске было открыто и освоено баснословно богатое месторождение золота, а позже — огромные запасы нефти).

В описываемое время в столичном «Морском сборнике» не без высокого покровительства публиковались хлесткие антимуравьевские статьи бывшего декабриста Дмитрия Иринарховича Завалишина (1804–1892)[21], оставшегося после амнистии в Чите. Он называл Амур «язвой России» и обвинял Муравьева в диктаторских замашках. Сегодня мелкотравчатая недальновидность главного обличителя генерал-губернатора, полное отсутствие у него геополитического или хотя бы патриотического мышления очевидны. Но тогда его публикации вызывали определенный резонанс в среде сибирской общественности. С Завалишиным со временем солидаризировались три знаменитых «петрашевца», находившихся на вечном поселении в Иркутске — сам Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский и его соратники Николай Александрович Спешнев (1821–1882) и Федор Николаевич Львов (1823–1885).

До поры до времени петрашевцы старались не вступать ни в какие конфликты с властями. Им дозволялось заниматься просветительской деятельностью, участвовать в обсуждении насущных местных проблем, для чего совершенно легально собираться вместе с иркутской молодежью в библиотеке. Более всего они — и в особенности М. В. Буташевич-Петрашевский — опасались выйти за рамки дозволенного и быть обвиненными в экстремизме. Несколько сгущая краски, Бакунин, хлебнувший горя от общения с петрашевцами, так характеризовал их лидера:

«Он — далеко не революционер, не открытый боец, на это он неспособен, он — трус; и несмотря на трусость, он не может оставаться в покое; он интригует, пакостит, ссорит, даже отваживается на опасные вещи по неизбежному внутреннему стремлению, которое в нем сильнее даже самого страха. Он — неизлечимый законник и готов поссорить братьев, самых близких друзей, для того чтобы завести между ними тяжбу. Таким образом во всех деревнях, куда он был ссылаем, во всех маленьких городах ему удавалось и до сих пор удается перессорить всех жителей между собою. Ему есть дело до каждой грязной истории между лицами, ему совершенно незнакомыми, и он до тех пор не успокоится, пока не найдет в ней для себя роли. Как истинный художник, помимо всех личных видов, хотя он и далеко не пренебрегает ими, он любит шум для шума, скандал для скандала, грязь для грязи. Этот человек злопамятен и мстителен до крайности, но ничем не оскорбляется. Уличите его во лжи, в клевете, назовите его в глаза подлецом, поколотите его, он завтра же подаст вам руку и будет уверять вас в своем уважении и в своей симпатии, если это только покажется ему нужным».