Бакунин - Валерий Демин

Со слезами на глазах Михаил обошел комнаты прямухинского дома, где пролетело его детство, комнаты, видевшие друзей его отца — Львова, Державина, Капниста, декабристов Муравьевых, Лажечникова — и его собственных незабвенных друзей — Станкевича, Белинского, Боткина, Тургенева. По тропинке среди высоких, едва осевших под мартовским солнцем сугробов прошел к Троицкой церкви к усыпальнице отца, деда и двух сестер. Сохранился бесхитростный рассказ восьмилетней племянницы Михаила (дочери брата Николая), которую в честь бабушки и тети также назвали Варварой. Свои воспоминания о кратком пребывании дяди Мишеля в Прямухине она позже записала в семейный литературный альбом. Из детской памяти не смог выветриться образ легендарного родственника — необычайно толстого и веселого человека, за ним дети ходили хвостом, боясь проронить хоть одно слово. А говорил он по-прежнему очень много, заразительно смеялся, шутил и пел со всеми разные песни. Поговорил Мишель по душам и с вырастившей его нянюшкой Ульяной Андреевной.

Утром он попрощался с матерью, няней, дворовыми людьми и в сопровождении братьев, сестер и двух жандармских офицеров доехал до Зайкова, где жила сестра Александра со своим семейством. Здесь пролегала невидимая граница, отделявшая прошлое и настоящее от неизвестного будущего. Обняв провожавших у заповедной сосны и более не оглядываясь назад, Бакунин отправился навстречу новой жизни. Родного Пря мухина и его окрестностей, с коим связано столько воспоминаний, — ему больше не суждено было увидеть никогда…

Глава 7

СИБИРСКИЙ ПРОМЕТЕЙ

28 марта 1857 года Бакунин был доставлен в Омск, где по распоряжению генерал-губернатора Западной Сибири Г. X. Гасфорда ему определили место дальнейшего пребывания — Кийский округ Томской губернии. Однако из-за расшатанного здоровья ссыльному разрешили поселиться в губернском городе. Казенное имущество (шинель, теплые сапоги, фуражка и кое-что по мелочам) вместе с жандармом, сопровождавшим Бакунина до конечной точки, убыло в Петербург, о чем по прибытии в столицу специальным рапортом доложили царю (такие вот бюрократические порядки, достойные пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина, существовали в то время). Александр II продолжал ревностно и придирчиво следить за каждым шагом государственного преступника, в глубине души не доверяя ему (можно констатировать, что интуиция императора не обманула).

Бакунин же не переставал радоваться сибирскому приволью и отсутствию тюремных стен. «Сибирь, — писал он, — благословенный край, хранящий в себе богатства неиссякаемые, необъятные, свежие силы, великую будущность и представляющий ныне для умственных, нравственных, равно как и для материальных интересов предмет неистощимый…» И еще: «<…> Неведомый, огромный край, пустынный теперь, но богатый огромной будущностью и уже оживленный неутомимой энергией великого духа, ведь это просто чудо — есть от чего пробудиться всей было заснувшей романтике юности».

Отправляясь в Сибирь, Бакунин запасся рекомендацией амнистированного декабриста, лицейского друга Пушкина Ивана Ивановича Пущина (1798–1859). В начале января 1857 года тот как раз прибыл в Петербург для свидания с сестрой Елизаветой Ивановной, с ней Бакунин давно состоял в переписке, получал от нее передачи и даже имел свидания[18]. Рекомендательное письмо Пущина открыло для вновь прибывшего ссыльного двери домов известных томских семейств, включая семейства декабристов. Большинство по амнистии уезжало в Европейскую Россию. Бакунин успел все же со многими познакомиться, а у Гавриила Степановича Батенькова (1793–1863) даже купил библиотеку.

Бакунин как всегда легко сходился с людьми, чувствуя себя своим среди купцов, крестьян, солдат, чиновников. Всех заражала его открытость, доступность, кипучая энергия, каждому импонировал олимпийский лик, могучая фигура, громкий голос и смех. К любому человеку он умел найти подход, ненавязчиво оказать посильную помощь, дать добрый совет. Приняли его как своего и либерально настроенные промышленники. Один из них — П. П. Лялин, записал свои впечатления о новом друге: «Бакунин по своей наружности — настоящий Геркулес, большого росту, черные волосы и борода густая. Он имеет большие познания и знает много языков. Необыкновенно энергичного духу человек, а в обществе приятный и веселый». Новые друзья быстро придумали для героя европейской революции несколько уничижительное для него прозвище — «Саксонский король». Сначала Бакунин снимал частную квартиру, затем, в начале 1858 года, приобрел одноэтажный деревянный дом по Ефремовской улице на Воскресенской горе. С виду жилище производило удручающее впечатление — покосившаяся халупа глубоко осела в землю, низкие оконца почти не пропускали света.

Чуть ли не каждый день Бакунин отправлялся на окраину города давать уроки французского языка дочерям чиновника Ксаверия Васильевича Квятковского, которого несчастливая судьба забросила со всем семейством из Белоруссии в Сибирь. Миловидная и живая 17-летняя Антося сразу же приглянулась ссыльнопоселенцу, а спустя некоторое время он почувствовал к ней больше чем симпатию. 44-летний веселый «учитель» у девушки антипатии не вызывал. Позже Бакунин в письме к Герцену расскажет обо всем кратко: «<…> Я полюбил ее страстно, она меня тоже полюбила. <…> Я отдался ей весь, она же разделяет и сердцем все мои стремления». Обе стороны вскоре нашли общий язык и достигли взаимного согласия. Осталось получить благословение родителей. Михаил незамедлительно написал матери:

«Благословите меня, я хочу жениться! Вы удивитесь — в моем положении жениться. Не бойтесь, своим выбором я не навлеку на себя несчастия, ни на Вас бесчестия. Девушка, которая согласилась соединить свою судьбу с моею, образованна, добра, благородна; посылаю портрет ее. Отец ее Квятковский служит более 12-ти лет по частным делам у золотопромышленника Асташева — белорусский дворянин; жена его полька, но без ненависти к России и католичка без римского фанатизма. Благословите меня без страха: мое желание вступить в брак да служит Вам новым доказательством моего обращения к истинным началам положительной жизни и несомненным залогом моей твердой решимости отбросить все, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало Ваше спокойствие. За будущее я не боюсь; у меня есть голова, воля, — достанет и уменья; с твердым намерением можно всему научиться; но как и чем буду я содержать жену, семейство, в первые годы? Вы, маменька, не богаты, детей же у Вас много, и так, несмотря на безграничную уверенность в Вашем желании помочь мне, я много надеяться на Вас, в этом случае, не должен и не могу; сам же, связанный по рукам и по ногам недоверием начальства, на которое жаловаться не могу, потому что оно вполне мною заслужено, я не мог положить даже и начала будущего полезного дела, и живу средствами, которые вы, отнимая их у себя, посылаете мне, но которые для содержания семейства были бы слишком неопределенны и недостаточны. Я поселенец, прикованный к одному месту и живущий доселе в принужденном бездействии, не могу дать своей жене ни имени, ни даже материального благосостояния. Не поступил ли я с неблагоразумною поспешностью, предложив ей теперь мою руку? По-видимому и по обыкновенной людской логике, кажись, что так, но внутреннее чувство говорит мне, что нет, и я верю в него; с полною верою предаюсь благодушию правительства, которое, раз спасши меня от крепостной смерти, не откажет мне теперь в средствах начать новую жизнь и не воспрепятствует мне искать нового счастья на пути законном, правильном и полезном».

Однако на пути Михаила Александровича к семейному счастью возникло неожиданное препятствие. Старик Квятковский наотрез отказался давать свое согласие на брак дочери с государственным преступником, не располагавшим к тому же сколь-нибудь значительным состоянием. Чем больше его уговаривали, тем сильнее упорствовал шляхтич. Трудно даже предположить, как бы могла сложиться личная жизнь Бакунина дальше, если бы Фортуна вдруг не обратилась к нему лицом. Из Петербурга через Томск в Иркутск возвращался генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев (1809–1881), приходившийся Бакунину по матери троюродным братом. Они не общались много лет, с тех пор, когда юнкер Мишель по-родственному наведывался в роскошный столичный дом своих именитых родственников. Теперь Николай стал генералом от инфантерии, губернатором Енисейского края и одновременно генерал-губернатором Восточной Сибири, территории, простиравшейся до самого Тихого океана и по площади своей не уступавшей чуть ли не всей Западной Европе. Вскоре после встречи с Михаилом в Томске H. Н. Муравьев еще больше прославит свое имя, поставив 16 (28) мая 1858 года подпись под Айгунским договором с Китаем, на основании которого к России отошла вся левая сторона Приамурья (а в 1860 году на основании Пекинского договора — еще и Уссурийский край). За выдающиеся заслуги перед Отечеством ему будет присвоен графский титул, а к славной и многострадальной фамилии Муравьев будет присовокуплено вполне заслуженное — Амурский.