Дочь орла - Джудит Тарр

— Вот почему, — сказала она себе в темноте задолго до рассвета, — вот для чего я приехала сюда. Не править, не быть королевой. Построить новый Рим.

Генрих никогда не поймет этого. Оттон, каким бы он ни был слабаком, игрушкой в руках женщин и тенью своего отца, не только понимал это. Он намеревался это осуществить.

Часть II

Императрица Рима

Германия, 978–980 гг.

16

Оттон стал взрослым.

И в самом деле, думала Аспасия, глядя со своего места за спиной императрицы в зал, в Кведлинбурге, этот неопытный, обидчивый мальчик, который так отчаянно желал стать императором, теперь был мужчиной, пусть еще очень молодым: невысокий, худощавый, он восполнял этот недостаток исходившей от него силой. Он чувствовал себя уверенно под тяжестью короны, рожденный, чтобы носить ее.

Оттон стал взрослым и большим, а его долголетний соперник, напасть его королевства, как будто съежился и стал меньше. Он стоял на коленях у ног Оттона в позе кающегося грешника, но каждая линия его тела выражала непокорность.

Генрих, бывший герцог Баварский, пожелавший стать королем Германии, знал, что расплата достойна его прегрешений. Но его самомнение было несокрушимо.

— Да, — сказал он достаточно громко, чтобы все слышали. — Да, я восстал против моего императора, не скажу, моего законного императора. Потому, что если бы был какой-то закон, он был бы на моей стороне — на стороне внука правившего короля, а не этого сына выскочки.

Двор не взорвался возмущением. Оттон строго запретил выражать свои чувства, и его друзья следили, чтобы никто не нарушал тишины. Но поднялся гул. Пять лет Генрих боролся за трон, на который не имел права; два года он вел открытую войну, раздирая королевство на части, чтобы назвать себя королем.

Теперь он был схвачен, его союзники стояли в оковах позади него: трое Генрихов, Генрих-подстрекатель, Генрих Каринтийский, Генрих, епископ Аугсбургский, и Болеслав Богемский, отличающийся именем, хотя и варварским, но единственным в своем роде. Больше им ждать было нечего. Всем им еще очень повезет, если им удастся сохранить головы на плечах после всего, что они совершили против своего законного повелителя.

Аспасия не чувствовала к ним жалости. Варвары, и только. И Генрих самый худший из них. Византиец знал бы, как избавиться от неудобного императора, не прибегая к такой глупости, как война.

Генрих хотел было сделать ее частью своего мятежного плана, но она отвергла его. Теперь он, казалось, не видел ее и даже не знал, что она стоит в тени своей госпожи. Возможно, он забыл ее. Возможно, он слишком зол на себя за то, что он выбрал именно ту женщину, которая еще пять лет назад знала, что он придет к такому концу.

Феофано слегка пошевелилась на своих подушках. Лицо под сияющей диадемой было безмятежно. Шелковые одежды почти скрывали ее беременность.

Она не взглянула на Аспасию. И больше не двигалась. Аспасия перестала беспокоиться. Ни одна из беременностей Феофано не протекала особенно тяжело; а теперь, в четвертый раз, она чувствовала себя так хорошо, как только это возможно для женщины в положении. Но ведь всякое может случиться. Трижды она рожала дочерей: хрупкую Матильду, угасшую летом после смерти великого Оттона; Софию, настолько же крепкую, насколько сестра была хилой; маленькую Аделаиду с пшеничными волосами. На этот раз, если угодно Богу, будет сын.

Генрих, которого люди уже прозвали Сварливым, заговорил снова, ободренный молчанием:

— Я сдаюсь тебе, братец, вынужденно и никак иначе. Вернешь ты мне мое герцогство?

Среди вельмож, ближайших к королю, один стоял в напряженном ожидании. Это был тоже Оттон, другой двоюродный брат короля, ставший герцогом Баварским после изгнания Генриха. Он был немного похож на своего тезку, высокий, худощавый молодой человек со слабым подбородком, которого не могла скрыть его светлая борода. Стоявший рядом с ним человек что-то шептал ему; губы его напряженно сжались.

Император внимательно посмотрел на своего склочного брата. Выражение его лица было мрачно, почти угрюмо. Он был сейчас очень похож на своего отца.

Генрих замер. Краски покинули его лицо. Быстрым нервным движением он вздернул подбородок.

— Нет, — сказал Оттон спокойно, но достаточно громко, чтобы всем было слышно. — Я не верну тебе герцогство. Ты лишился прав на него, когда потянулся за моей короной.

— По какому праву твоей? — спросил Генрих.

Оттон слегка покачал головой.

— Ты, похоже, никогда не успокоишься? — Он не стал ждать ответа. — Мы объявляем тебя бунтовщиком и изменником. Мы обвиняем тебя в мятеже.

Генрих сжал челюсти. Его сообщники стояли неподвижно в своих оковах. Глаза епископа были закрыты, по лицу стекал пот. Только Болеслав казался спокойным. Может быть, он не понимал тщательного придворного выговора Оттона. Может быть, ему было все равно. Он уже успел договориться с Оттоном и получил, что мог: свободу после окончания этого суда, с условием, что он покинет Германию и никогда больше не восстанет против германского короля.

Ему нечего было бояться, кроме унижения от стояния здесь, побежденным и в цепях. У других дела были хуже. Оттон отказался разговаривать с кем-либо из них.

— Я не заключаю сделок с мятежниками, — сказал он. — Что сделаю, то и сделаю.

Он глядел на них с высоты своего трона, может быть, наслаждаясь своей властью над ними, а может быть, и нет. Его руки на подлокотниках высокого кресла побелели в суставах. Он заговорил:

— Мы судим вас. Мы призываем вас вспомнить, что мы руководствуемся милосердием и справедливостью, не забывая, что вы наши родственники, рожденные в благороднейших семьях Германии, и были прежде нашими друзьями. За ваши преступления против короны вы должны были бы умереть. Но, поскольку вы наши родственники, а убийство родственников — тяжкий грех, мы не прибегнем к высшей мере. Тебя, господин епископ, мы отдадим на суд твоих братьев, и они приговорят тебя по своей воле. А вас, чьи царства в этом мире, вас, кто захотел подняться выше, чем допускает Бог и право рождения, мы приговорим к тому, что подсказывает нам наше милосердие. Генрих, бывший герцог Каринтии, Генрих, бывший герцог Баварский, наш двоюродный брат, сам себя провозгласивший врагом нашего королевства, вы доказали, вне всяких сомнений, что не можете мирно жить в этом государстве. Государство не желает вас. Уходите: вы изгнаны. Пусть ваша нога никогда не ступает на нашу землю, иначе вас ожидает смерть.

Епископ открыл глаза. В них не было видно облегчения. Он видел лица прелатов, стоявших возле императора, и они не обещали ему ничего хорошего.