Пробуждения - Оливер Сакс

К середине февраля у Роландо развился тяжелейший ментальный срыв: смесь горя, депрессии, страха и ярости. Он приходил во все больший упадок в связи с потерей предмета своей любви. Он все время искал ее (и постоянно принимал за нее других). У него повторялись приступы острого горя (психической боли), когда он бледнел, сжимал себе грудь, громко плакал или стонал. Вдобавок к горю, исхуданию и поискам он ощущал одновременно спутанное и ужасное чувство предательства. Роландо проклинал судьбу, госпиталь, навсегда покинувшую его добрую женщину, иногда поносил ее, ругая «вероломной чертовой сукой», а госпиталь ругал за то, что тот отнял ее у него. Он жил в мучительном водовороте оплакивания и обвинений.

К концу февраля его состояние вновь изменилось. Он впал в почти абсолютную апатию, превратился в живой труп, недоступный контакту. Он снова стал настоящим, тяжелейшим паркинсоником, но под физиологической маской синдрома Паркинсона можно было разглядеть куда более страшную маску — маску безнадежности и отчаяния. Роландо потерял аппетит и отказался от еды, перестал выражать вслух какие-либо надежды или сожаления. По ночам он лежал без сна, широко открыв свои ничего не выражающие глаза. Было очевидно, что он умирает, что он полностью утратил волю к жизни…

В память мне врезался эпизод (произошедший в начале марта): некие врачи, в высшей степени сведущие в «органической патологии» (но совершенно слепые к душевным страданиям), назначили Роландо батарею анализов и функциональных тестов. Я был в отделении, когда сияющая белизной накрахмаленного халата лаборантка вкатила в палату Роландо тележку с пробирками, шприцами и пипетками для забора крови. Поначалу он апатично и пассивно протянул руку, позволяя взять кровь, но потом произошло неожиданное. Больной взорвался вспышкой ярости. Он был вне себя от гнева. Роландо оттолкнул тележку и лаборантку и закричал: «Сукины дети, вы что, не можете оставить меня в покое? Какой толк во всех ваших треклятых анализах? У вас нет глаз и ушей? Вы не видите, что я умираю от горя? Ради Христа, дайте мне умереть в мире!» Это были последние слова Роландо. Он умер во сне, или в ступоре, через четыре дня.

Мириам Х

Мисс Х. родилась в 1914 году в Нью-Йорке, вторым ребенком в глубоко религиозной еврейской семье. Ее родители умерли, когда девочке не исполнилось и полугода, — это был первый из ударов, которые готовила ей судьба. В силу обстоятельств она была разлучена с сестрой и отправлена в старый сиротский приют в Куинсе, где ее, как Оливера Твиста, кормили жидкой овсянкой и угрозами наказания.

С самого раннего возраста она отличалась хорошим развитием и к десяти годам стала настоящим книжным червем. В возрасте одиннадцати лет ее столкнули с моста, в результате она получила перелом обеих ног, таза и позвоночника. И наконец, в двенадцатилетнем возрасте у нее случился летаргический энцефалит — и это был единственный случай в приюте, где находилось более двухсот воспитанников.

Полгода она была настолько заторможена, что спала день и ночь. Ее приходилось будить, чтобы накормить или справить естественные нужды, а затем, в течение двух лет, она страдала от частых приступов нарколепсии, сонных параличей, ночных и дневных кошмаров. В это же время больная начала разговаривать во сне. По пятам за этими расстройствами последовал паркинсонизм, и к шестнадцати годам у мисс Х. развились левосторонняя ригидность и укорочение левой руки, нарушения осанки, сопровождавшиеся необычайным ускорением темпа речи и мышления. Выдающиеся умственные способности оказались непораженными, и мисс Х. смогла снова поступить в школу и закончить ее. К восемнадцати годам инвалидность стала настолько сильно выраженной, что больную перевели в госпиталь «Маунт-Кармель». Таким образом, она не имела ни малейшего понятия о внешнем мире и могла черпать знания о нем только из рассказов и книг.

Дальнейший ход ее болезни в следующие тридцать семь лет можно охарактеризовать как медленный, но неуклонный упадок. В дополнение к гемипаркинсонической ригидности и акинезии у нее отмечались некоторая спастика и слабость в левой ноге, а также укорочение и деформация правой ноги, что можно считать следствием полученной в детстве травмы. Несмотря на эти трудности и такие расстройства, как нарушение равновесия и заметную склонность к ускорению, мисс Х. до 1966 года сохраняла способность ходить с помощью двух костылей.

Кроме торопливости речи у мисс Х. отмечались автоматическое жевание и мастикация, достигшие весьма значительной степени. Вдобавок ее очень расстраивали и приводили к снижению самооценки разнообразные гипоталамические расстройства, которые постепенно подавили ее, — выраженный гирсутизм, ожирение, бычий горбик и плетора, угревидная сыпь, сахарный диабет и рецидивирующая язва желудка. В те годы она очень болезненно переживала свое гротескное безобразие и непривлекательность и все глубже погружалась в чтение — единственное, что ей оставалось.

В первые годы своего заболевания мисс Х. страдала внезапными пароксизмами боли в левой половине тела в сочетании с душевными переживаниями и страхом. Эти приступы начинались внезапно, неожиданно и так же быстро обрывались. Когда много лет спустя я расспрашивал ее об этих приступах, она ответила диккенсовским примером. «Вы все время спрашиваете меня о локализации боли, — говорила она. — Я могу дать вам точно такой же ответ, какой давала на этот вопрос миссис Градгринд: «Я чувствовала, что боль витает в комнате, заполняя ее целиком, но не могу положительно утверждать, что испытывала ее». В 1940 году приступы постепенно прекратились, но левая половина тела так и осталась излишне чувствительной к боли.

До 1945 года или около того мисс Х. была подвержена бурным депрессиям и приступам неукротимого бешенства, но со временем припадки уступили место более устойчивым периодам апатичной депрессии. Вот что заметила сама мисс Х. по поводу этих состояний: «После сонной болезни у меня проявился неистовый темперамент. Я была неуправляема, но меня укротила болезнь».

После энцефалита отмечалась также тенденция к нетерпению и импульсивности, что сопровождалось дикими криками при душевных переживаниях, но и это проявление постепенно ушло. Мисс Х. не без смущения вспоминала о приступах неистового крика: «Было такое впечатление, что во мне что-то вдруг возникает, нарастает и вырывается наружу. Иногда я даже не понимала, что кричу именно я: мне казалось, вопит что-то вне меня, нечто, которое я не могу контролировать. После этого я ужасно себя чувствовала, я просто ненавидела себя».

Отдельно от эпизодических приступов гнева и крика, ненависть и обвинения мисс Х. по большей части были направлены внутрь, на себя или на Бога. «Сначала, — призналась она, — я ненавидела всех, жаждала мести. Искренне полагала, просто чувствовала, что все люди, окружавшие меня, виноваты в моем состоянии. Потом я смирилась с болезнью и поняла, что это наказание от Бога». Когда я поинтересовался, не чувствует ли она, что совершила нечто заслуживающее такого наказания, как энцефалит, понимает ли, за что попала в такое ужасное скованное состояние, мисс Х. ответила: «Нет, я не чувствую, что совершила дурное, в целом я неплохой человек. Но я была избрана — сама не знаю почему. Пути Господни неисповедимы».

Тенденции к самообвинению и депрессии усугублялись и становились почти невыносимыми во время окулогирных кризов, от которых страдала мисс Х. Эти кризы, начавшиеся в 1928 году, проявлялись с впечатляющей регулярностью каждую среду. Они были настолько регулярны, что я каждую среду приглашал студентов, желающих посмотреть окулогирные кризы. Тем не менее время наступления кризов можно было в какой-то мере изменять. В одном случае я сказал мисс Х., что мои студенты придут не в среду, а в четверг. «Отлично, — ответила мисс Х., — я перенесу криз на четверг». Именно так она и поступила. Во время кризов, которые продолжались по восемь — десять часов, мисс Х. была «вынуждена смотреть в потолок», хотя при этом не было никаких признаков опистотонуса. В такие моменты больная не могла управлять креслом, а говорила только едва слышным шепотом.

Во время криза мисс Х. была «мрачной, замкнутой, грустной и испытывала отвращение к жизни». Она насильственно переживала в душе свое жалкое положение, переживала свое пребывание в госпитале на протяжении тридцати семи лет, без друзей и семьи, переживала заново свое безобразие, уродство, инвалидность и т. д. Она снова и снова повторяла себе: «Почему я? Что я сделала? За что я наказана? За что жизнь так меня обманула? Какой смысл в дальнейшем существовании? Почему я до сих пор не покончила счеты с жизнью?» Эти мысли, повторявшиеся как некая внутренняя литания, не могли быть изгнаны во время кризов из ее сознания никакими силами, никакими средствами. Они накатывались волнами, не допускали никаких сомнений, подавляли и исключали всякие иные мысли.