Струна (=Полоса невезения) - Виталий Каплан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бабка, сидящая напротив, посмотрела на меня неодобрительно. Что, храплю? А вполне может быть. Вагон так плавно покачивается, мелькают бледно-желтые лампы в заоконной черноте — как будто по ночной реке плывут лимоны… огромные, с детскую голову, чудовищные лимоны-мутанты, выросшие на отравленных радиацией землях Окраины… а может, в щедро политых кровью садах Дальнегорска… щедро политых, удобренных пеплом и углями… уголь — это же калий, самое то для подкормки растений… да хотя бы тех же огурцов, какие наверняка выращивает эта вот бабка на своих шести сотках. И не знает наивная женщина, что вырастет у нее совсем иное — темно-синее, упругое, с острыми, как у осоки, краями.
…Темно-синие травы приходилось раздвигать руками, и они тут же, недобро шелестя, смыкались за моей спиной. Я успел порезать руки, а не прошел и километра в этих травяных джунглях. Мягко зеленело над головой небо, и не было в нем ни солнца, ни луны. Я чувствовал себя потерявшимся на плоскости муравьем, и знал, что путь мой никогда не кончится, что впереди — угрюмая синяя бесконечность.
Но бесконечно бродить мне не пришлось. Слева колыхнулось травяное море, и выскользнул мне навстречу мальчишка. Тот самый, рыжеволосый, в мятой футболке, в продранных выше колена джинсах.
— Здрасте, Константин Дмитриевич!
Я даже и не особо удивился. Мало ли чего водится в синей траве под зеленым небом?
— И тебе здоровья, тезка. Что новенького?
— Многое изменилось, Костик, — послышался низкий баритон справа, и, раздвигая упругие стебли, вышел из травы Ковылев. Был он сейчас почему-то в пиджаке, при галстуке, только измазанные глиной брюки портили общее впечатление. И на бледном, бумажном каком-то лице отчетливо выделялись темные, внимательные глаза.
— Многое изменилось, Костик, — повторил он, — и еще будет меняться. Причем чем дальше, тем сложнее. Извини, не получилось вовремя предупредить. Мы вот с ним, — взъерошил он мальчишкины волосы, — уже сколько идем, а только сейчас удалось. Вокруг тебя стенка, и не пробиться. Вон, гляди!
Ковылев взмахнул рукой (лацканы пиджака обтрепались, механически отметил я), и сейчас же внизу, в траве, началось кишение, шелест, стрекот, писк. Черные маленькие точки множились, выползая то ли из норок в земле, то ли выпрыгивая из теплого, застывшего воздуха. Сперва мне почудилось, будто это жуки или мухи, потом, когда они поднялись вверх и выстроились в сложные фигуры, я принял их за крошечные, в миллион раз уменьшенные самолеты. Но, лишь хорошенько приглядевшись, понял, что это.
Паузы. Черные музыкальные знаки, отменяющие звук, дарящие тишину. Ненадолго — на полтакта, на четверть, на восьмую, самые мелкие и юркие — на шестнадцатую. Казалось, они слетели со страниц всех нот мира и собрались здесь, передо мной.
Я протянул ладонь, осторожно коснулся ближайшего знака, похожей на рыболовный крючок восьмушки. Наощупь она оказалась холодной, словно только что вынутой из морозильной камеры.
— Вот то-то и оно, — назидательно произнес пацан. — Эта дрянь вокруг тебя летает и все глушит, а ты не видишь. Попробуй-ка пробиться сквозь них… Знаешь, как больно кусаются? Вон, посмотри.
Он продемонстрировал мне свои загорелые руки, сплошь и рядом усеянные багровыми пятнышками, местами подживающими, покрытыми корочкой, а местами и свежими.
— А что делать, Костя? — вздохнул Ковылев. — Есть такое слово, надо.
Я не понял, к кому из нас троих он обратился. Вполне возможно, что и к себе.
— Ладно, времени у нас мало, — продолжил он сухо. — Скоро вибрация погаснет и наши тональности разойдутся. Поэтому слушай не перебивая. Там, куда тебе предстоит идти, все окажется гораздо сложнее, чем ты сейчас думаешь. Ненависть, любовь, стыд и страх спутаны там в один огромный клубок, и тебе придется потянуть за ниточку. Именно тебе, пойми это. Так вышло, что на твоей душе скрестились взгляды, надежды и тревоги, и тебе самому решать, как с этим быть. И быть ли вообще. А это страшно, решать и решаться. Это больно, это неуютно.
Он ненадолго замолчал, то ли прислушиваясь к чему-то внутри себя, то ли превозмогая нахлынувшую боль. Во всяком случае, лицо его еще сильнее побледнело, хотя куда уж дальше-то? И так оно словно вырезано из мелованой бумаги.
— Помни, — наконец продолжил он, — никто не в силах заставить тебя решить. Никто не вправе и решить за тебя, и даже подсказать тебе никто не может, ни мы, ни они… Пойми вот еще что — сил твоего разума не хватит, чтобы во всем разобраться, чтобы распутать. Но у тебя есть не только ум, больше доверяй своему сердцу. В миг, когда все покажется потерянным, когда все смешается, исказится окончательно — тогда заставь замолчать свой рассудок, прислушайся к тишине… Но не к этой, — махнул он рукой в сторону неподвижных значков-пауз, — а к настоящей тишине, которая выше и дальше. И только тогда оттуда, из вышины, о которой ты не хочешь знать, придет ответ. И другой ответ поднимется снизу, из глубины, о которой ты тоже не знаешь. Придется выбрать только один… и вот на этот выбор повлиять не сможет вообще никто. Мы с Костей, конечно, будем рядом, где сможем, там прикроем, но сам видишь, это не слишком у нас получается. Я сам не понимаю, зачем послали нас двоих… когда есть настоящие… Ладно, проехали. Короче, будь очень внимателен и очень осторожен. Никому не верь безоглядно… но никому и не откажи в своем доверии. Сложно, да? Прости, но сказать конкретнее не могу. Запрещено. Будущего нельзя знать, о нем можно лишь догадываться…
— Ну что, пошли? — прервал его речь пацан. — Ты всё болтаешь, а я уже замучился их держать!
— Ладно, отпускай, — повернулся к нему Ковылев.
И сейчас же паузы дрогнули, разорвали свой сложный узор и, жужжа, начали расползаться. Я даже не сумел понять, куда. Вот их было видимо-невидимо, и вот уже последние исчезают, тают в воздухе, уходят в землю, темными огоньками растворяются в зеленом небе.
— Тебе туда! — рыжий указал мне ладонью вперед, к невидимому за травяными зарослями горизонту. — Иди и не оглядывайся, а то заблудишься еще, ищи тебя потом по замыканиям… И вот еще что, ты, если увидишь его, передай, что я… что мне… ну, в общем… нет, короче, ничего не передавай, а то он испугается. Все, ползи.
И я пополз, если только можно так обозвать медленное странствие среди невозможных, неземных трав, чьи стебли доходили до моего лица, а листья формой напоминали сабли… иззубренные жестокие клинки. Смыкаясь за моей спиной, они, словно рассерженные змеи, шипели вслед, они не хотели меня отпускать из этого пространства, и неподвижный воздух звенел, как если чайной ложечкой слегка ударить по хрустальному бокалу. Но пить оттуда не следовало, там, в хрустале, плескался яд… невидимый, неощутимый, настоенный на здешних жестоких травах…
— Слышь, парень, ты это… ты свою остановку не проехал? Вроде бы и не пьяный. Может, сердце прихватило, а?
Надо мной склонилось полное участливое лицо. Немолодая, изжеванная жизнью тетка. Тетка, чье отражение в стеклянной двери старше ее как минимум лет на двадцать.
Я вздрогнул. Травяные синие джунгли, оборванные струны, черные мухи-паузы — ничего этого не было, а был почти пустой вагон и бесстрастный механический голос:
— Станция «Первомайская».
— Спасибо! — дернулся я, сам толком не поняв, кого именно благодарил: живую тетку или ту, из динамика.
И уже выскочив на платформу, скользнул взглядом по своим ладоням. По свежеисцарапанным ладоням. Да, мощная трава…
Часть четвертая
Взвейтесь кострами…
1
Микроавтобус свернул с бетонки и покатил куда-то в лес. Сзади, в недрах машины, завозились коробки, предназначавшиеся для приюта. Водитель Егор сбавил скорость и выключил радио…
…Хорошо. Пять часов в дороге, Можайск остался далеко позади. Кажется, еще пара минут — и въедем мы в колыбель цивилизации, Европу. Мимо проносятся фуры, пахнет соляркой, трассой и кока-колой. Солнце бежит за нами по небу, проливая на шоссе белый океан света. Жарко, по обе стороны плывут поля (хоть бы один лесочек!), и вообще пейзаж подозрительно напоминает пустыню. Дорога вызывает уже тихую ненависть, а столбики все бегут и бегут.
200, 250, 300…
Учебный приют «Струны» с милым, а главное, редким названьем «Березки» расположен недалеко — не то что крымские и уральские заведения. Впрочем, добраться сюда немногим легче. Сначала по шоссе (прав, прав был старик Карамзин!), потом по сельской бетонке, ведущей, если верить указателю, в поселок Мастыкино.
Жара клонила в сон, пить «Пепси» меня не тянуло, хотя Егор настоятельно предлагал. Пепси — это для его поколения… Останавливаться в придорожных забегаловках тем более не хотелось — бессонная ночь и чудовищная дорога сделали свое дело.
Не спалось мне перед этой поездкой… Недавний сон в метро, похоже, перебил все ритмы организма, но не снял ни усталости, ни раздражения. Ковылев… Что ты пытался сказать мне, мистический мой тезка? Что меня ждет здесь, в милом приюте?