При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Скажу я все царевне, — проговорил Леон, когда девушка затихла под его поцелуями. — Может, и поможет нам.

— Ты говорил, слаба она, не вольна ни в чем… Какая же помощница?

— Так-то так, и попытать надо. Сказывали, что она скоро царю показываться будет. Боярыня Хитрово просила… Что ты, моя любушка, что всколыхнулась так?

— Что-то не люблю я боярыни твоей… — смутившись, ответила девушка.

— Разве слыхала что? — спросил, вспыхнув, Леон.

— Ничего не слыхала, а сама смекнула. Ты… всегда полымем загоришься, как только о ней вспомянешь… И еще… Намедни она была у нас, завела беседу с батюшкой; батюшка твою царевну помянул, потом усмехнулся и твое имя назвал. Боярыня вся румянцем зарделась, очи у нее заблестели и сердито так глянула она на меня. Батюшка меня выслал из покоя. За дверями слышала я уже батюшкины речи: «Аль грузинский князек красы твоей не учуял?» И засмеялся батюшка, нехорошо таково засмеялся.

— Ну, а ты? — нетерпеливо теребя свой черный ус, спросил ее Леон.

— Я убежала к себе в горенку, заплакала. А потом встала перед образами и стала за тебя Богу молиться.

— Молиться за меня? Зачем же? — удивился князь.

— Ты, видно, боярыни Хитрово не знаешь, — грустно улыбнулась Ольга. — Лютая ведь она! Если любила тебя — вовек тебе не простит издевки над нею.

— Да разве я ведал о ее любви? — рассердился князь.

— Не ведал, милый? Правду говоришь? — прильнула девушка к его лицу холодной щекой и пытливо глянула ему в глаза.

— Богом клянусь, не ведал! Правда, было время… красота ее опутала было меня; но устоял я перед этим искушением. Ангел Божий раз предстал глазам моим: в окне увидел я чистую деву…

— Молчи, молчи, ненаглядный мой! — закрывая ладонью ему рот, зашептала девушка, улыбаясь счастливой улыбкой.

— И с той поры забыл я ее, эту вашу боярыню! Души моей уже не смущает ее образ лукавый, и не страшна она мне! Вот только тебя бы мне украсть отсюда… Ну, когда же ты царю предстанешь? Помнишь, говорила мне, что царь…

— Пришел приказ от царя мне к нему явиться, да батюшка видно задарил кого-либо — не шлют за мною.

— А свадьба когда же?

— Ждут, видно, как царь на богомолье уедет, и… и… — Голос девушки оборвался. — Не пойду я с постылым под венец! Руки на себя наложу, а за него, старого, не пойду!

— Постой, не тоскуй! — прошептал князь Леон. — Я кое-что придумал. Говорят, боярин Ртищев — хорошей души человек; я пойду к нему и защиты для тебя попрошу.

— Пустое, милый!.. — печально произнесла княжна. — Не знаешь ты наших обычаев; по своим судишь… Над моей головушкой только батюшка во всем волен.

— Ну, выкраду я тебя, — пылко вскрикнул юноша.

Девушка печально покачала головой:

— Не безыменная я какая, чтобы на такое дело пойти; рода своего не осрамлю, навеки-веков, матушки своей любимой под беду не подведу! Измыкает свой гнев на ней отец-то, а она и так… страстотерпица!

— Так хорошо же, сам я сведаюсь с твоим злодеем! У меня с ним к тому и счеты еще не прикончены. Кинжала моего он до сей поры не отдает, посланному моему ответил, что кинжал отдаст, когда «брюхо мне вспорет!».

У Ольги вырвался слабый стон; она закрыла лицо руками, и ее ноги стали подгибаться.

Однако Леон сильной рукой поддержал девушку:

— Не пугайся, Олюшка моя; не дождаться князю этой радости. Вот явлюсь я к нему и тебя, и кинжал от него потребую. В честном бою и порешим, кому из нас владеть тобой.

— Ой, Левонушка, убьет он тебя, я не жилица на этом свете! В омут головой, да и все тут!

— Полно, Олюшка, не осилить ему меня! Хотя и грузен, и свиреп князь, да я моложе и куда ловчее его.

— Нет, не ходи к нему, погоди еще денек; может, меня к царю позовут. Пойду уж я… попрошу боярыню Хитрово, — она замолвит за меня словечко. Ведь не ведает она, что люб ты мне?

— Хорошо, поди, проси, а я тем временем все-таки побываю у Ртищева.

— Ну, прощай, радость моя, сокол мой ясный! Закалякались мы с тобой, неравно кто спохватится! Прощай же!

Молодые люди нежно посмотрели друг другу в глаза; но поцеловаться при ярком свете солнца постеснялись, застыдились, и только Леон крепко сжал холодную руку девушки.

— Придешь ужо? — спросил он ее шепотом.

— Приду! — шепнула Ольга и скользнула в густую чащу сада, где скоро исчезла из глаз пристально следившего за нею князя.

Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.

Как только фигура грузина скрылась вдали, из-за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.

— Вот оно что! Наш-то князинька услаждается с княжной-недотрогой… В жениха и невесту дети играют… А боярышня-то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок-то пытать: все выложу, как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю — опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка-то? Ну, да пусть другого кого ищет. Семка я пойду да все Марфуше расскажу: пусть совет мне подаст…

Так размышляла ключница Черкасского, идя к гадалке Марфуше, чтобы доложить ей обо всем том, что она слышала и видела у садового тына большого дома Пронского.

А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.

— Так сказываешь, будто полячка та умерла? — спросила она мамушку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальной новостью.

— Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси-ка его.

— Приведи! — приказала боярыня.

Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазуревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как-то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги — свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой-то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю.

Анфиса вошла с Васькой.

— Княжна Ванда умерла? — обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.

— Скончалася, голубушка, скончалася! — жалобно начал Васька. — Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.

— А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?

— Да как же, матушка-боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.

— Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! — с печальным укором произнесла Федосеев на.

Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:

— Прости, мамушка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней думать…

— То-то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет — и не знаешь, куда сунуться, — тряся головой, поучительно прошамкала мамушка.

— Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы затем пришли, чтобы корить меня?

— Знамо дело не за тем, что и говорить! — серьезно проворчал Васька. — А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по-христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что-либо ему, нехристю, сделала?

— Что же я могу поделать? — беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.

— Ты-то? — помялся Васька. — Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по-твоему сделает.

— Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.

— А ты ему не говори; как же он узнает?

— Да как же? Откуда же я узнала?

— Тебе, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный

Ефрем Тихоныч сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу-то!

— Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? — озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.

— Сегодня под вечер.

— Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.

— Иду, моя касаточка, иду! — засуетилась старушка, ища свой посох. — Постарайся для ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь-честью…

— Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, — грустно добавила боярыня.

— Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, — с полным убеждением произнес Васька.