Жизнь и любовь дьяволицы - Фэй Уэлдон

— Какой у него был вид на скамье подсудимых?

— Невзрачный, — сказал судья Биссоп. — Кожа землисто-серая, типичная для тех, кто давно сидит в тюрьме, цвет лица отвратительный — тюремная пища никого не красит.

— Небось на свободе все больше икорку да лососинку кушал, — сказала Полли. — Бедняжечка!

— Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого, — сказал судья, — Это закоренелый злодей, ничем его не собьешь. Упорствует, мерзавец!

— Сколько вы ему дадите?

— Дело пока даже не передано в суд, — уклончиво ответил судья. — Неизвестно еще, что скажут присяжные. Но, по моим прикидкам, лет пять.

— Мало, — сказала Полли Пэтч.

— Мало?.. В каком смысле? — Он ее поддразнивал. Рука с выбивалкой для ковров замерла над ее голым задом. Когда он опустит ее и снова поднимет, у нее на теле отпечатается красивый узор из взбухших красных полос.

— Мало… для моих замыслов, — пояснила она.

— Семь лет! — распалялся он.

— Хватит! — сказала она, и он хлестнул ее с такой силой, что на этот раз и ее проняло, и она вскрикнула на весь дом, и мальчики заворочались во сне, и леди Биссоп протяжно, со стоном вздохнула — ей снился деликатесный консервированный грибной суп с перчиком, — и где-то за окнами, в черной ночи, гулко заухала сова.

— Поистине глас дьявола, покидающего преисподнюю, — восторженно воскликнул он, припадая жадными губами к истерзанной плоти, и кого он имел в виду — ее, себя самого, — кто знает? В последнее время он стал подумывать, уж не ближе ли ему Аид, где душа и тело суть одно, чем Олимп, в самом деле. Преступник берет от жизни, что может, — судья вправе сделать то же самое. Одному боль — другому наслаждение. Из ночи в ночь он, не жалея сил, доказывал эту истину, стирая всякую разницу, уничтожая все границы между святостью и грехом, белым и черным — истязая и терзая плоть, дабы стала она духом.

— Разумеется, — сказал он как-то ночью Полли Пэтч, продолжая разговор о бухгалтере, который теперь не шел у него из головы, — его могут научить подать прошение о признании его невменяемым. Тогда у Него появится шанс вместо тюрьмы оказаться в хорошо охраняемом сумасшедшем доме — и уж оттуда ему вовек не выйти. Наверное, такой исход дела был бы самым правильным, учитывая, что речь идет не просто о растратчике, а, по всей вероятности, о поджигателе и убийце.

— По-моему, суд расписывается в собственном бессилии, — заявила Полли Пэтч, — раз у преступника всегда есть лазейка: сказаться невменяемым и уйти от наказания. Судья обязан быть бескомпромиссным в оценке причиненного зла, а не прятаться за удобными отговорками о психической неполноценности. Судить должно преступление, а не мотив и не причину. Судьи существуют для того, чтобы наказывать, а не исцелять.

Давно, очень давно судья Биссоп не слышал подобных суждений, да еще в такой категоричной форме. Он воспринял ее слова как предвестие назревающих перемен в общественном мнении. Стрелка правительственного компаса на протяжении многих лет упорно смещалась влево, и людей гораздо больше беспокоили преступления против личности, чем посягательства на собственность. Но вот теперь стрелка дрожит, вибрирует, собираясь с силами для мощного рывка вправо — и тогда собственность и деньги вновь будут признаны святая святых, а на страдания человека и разные причиняемые ему неудобства будут смотреть как на мелочи жизни. Такие перемены он только приветствовал.

Когда бухгалтер наконец предстал перед судом, судью Биссопа уже не надо было убеждать в том, что он заслуживает сурового наказания. Двое детей подсудимого присутствовали в зале на нескольких заседаниях — тупо жуя жевательную резинку с видом полнейшей апатии вообще и равнодушия к судьбе родителя в частности. Одеты они были кое-как и кого-то отдаленно ему напоминали — он так и не вспомнил кого. У него мелькнула мысль, что по такому случаю их могли бы помыть, причесать и приодеть и что все вместе — их поведение и внешний вид — можно при желании расценить как откровенное неуважение к суду.

Ввиду серьезности предъявленных обвинений — холодный, расчетливый, предумышленный обман с целью наживы и злоупотребление доверием клиентов, — он не считает возможным (как он указал защите в своем заключительном слове) поднимать вопрос о вынесении приговора условно, даже принимая во внимание то обстоятельство, что обвиняемый уже несколько месяцев находится в заключении. Все задержки в слушании дела происходили по вине самого же обвиняемого, поскольку он не желал нести моральную ответственность за свои преступления, не предпринял никакой попытки хотя бы частично возместить ущерб пострадавшим, более того, отказался передать полиции необходимые сведения относительно его сообщницы. И если защита полагает, что имеет дело с добреньким судьей, то это заблуждение: он судья справедливый. Обвиняемый проявил бездушие, оставив жену и заведя двух или нескольких любовниц, и тем причинил моральный ущерб сразу многим; и хотя частная жизнь любого гражданина является его личным делом и не может служить предметом судебного разбирательства — о чем господа присяжные обязаны помнить, вынося вердикт, — тем не менее безответственность в одной сфере жизни распространяется на все остальное. «Кроме того, — заметил он напоследок, — собственность есть краеугольный камень, на котором зиждется все здание общественной морали». Он покосился в сторону журналистов, чтобы убедиться, что эта его сентенция занесена в их блокноты, и, убедившись, испытал удовлетворение.

Присяжные гуськом потянулись совещаться и почти сразу вернулись.

— Виновен, — сказал старшина присяжных.

— Семь лет, — объявил судья.

Вскоре после суда Полли Пэтч оставила службу у леди Биссоп. Судья вернулся домой с заседания комиссии по реформе закона об абортах (сам он придерживался мнения, что аборты должны оставаться в рамках государственного регулирования, а не быть частным делом каждого отдельно взятого родителя, и в принципе их следует запрещать на том основании, что белых младенцев из обеспеченных семей рождается явно недостаточно, и, увы, они-то чаще всего и гибнут, не родившись, под скальпелем хирурга) и застал жену в слезах.

— Ушла, ушла! — плакала она. — Полли Пэтч ушла! Подъехала машина с шофером и увезла ее. Она даже жалованье не взяла!

— Еще бы она взяла! — сказал судья по привычке. — Раз ушла без предупреждения, никакого жалованья ей не положено. — Но сам он тоже плакал, и дети плакали, и все они сплотились в общем горе, и между ними возникла душевная близость, дотоле им неведомая, но с благодарностью ими вспоминаемая до конца их дней.