Щёлоков - Сергей Кредов

— После этого вы, наверное, стали ногой открывать дверь в его кабинет?

— Такого никогда не было. Я звонила в приемную, и мне заказывали пропуск. Вернувшись из поездки в колонию, обычно просила о встрече и рассказывала о том, что заслуживало внимания. Наиболее существенное излагала в письменном виде. Мелочами не загружала, не забывала, что он министр. Однажды получила письмо из Узбекистана. Зэк писал, что начальник колонии спит с женами осужденных, приезжающими на свидания. Отправилась в колонию. Ничего толком не разузнала, но обратила внимание, что рядом с этой зоной, на возвышении, содержат туберкулезников, и нечистоты от них стекают вниз, к „соседям“. Сообщила об этом Щёлокову. Через некоторое время он сказал мне, что принял меры. С севера зэки написали, что голодают. Попросила разобраться. Николай Анисимович — мне: „Вашим именем, Светлана, прибавили норму в северных колониях“. Я уточняла: действительно прибавили. Так мы сотрудничали практически все время, пока он занимал свою должность. Я никому не говорила, что знакома с министром внутренних дел. Конечно, и он наши контакты не афишировал. Когда в министерстве появился Чурбанов, мне кажется, он стал осторожнее.

Встречались мы всегда в его служебном кабинете. Иногда — два дня подряд, а бывало, месяцами не виделись. Часто я ему рассказывала о заключенных, которых удалось поставить на ноги. Один из моих подопечных окончил институт и поступил в аспирантуру. Я его спрашивала: „Зачем тебе стипендия в сто рублей, ты же хорошо зарабатываешь своей профессией?“ Он ответил: „Хочу стать кандидатом наук, чтобы вас переплюнуть“. Я испытала счастье. Услышав эту историю, Щёлоков так растрогался, что даже подошел и погладил меня по голове. „Да, — говорит, — я это понимаю. Трижды судимый решил утереть вам нос“. Николай Анисимович был человеком тонким и по-настоящему умным. Он, мне кажется, так и не стал в полной мере милиционером. Я ему рассказывала о сотрудниках МВД, которые избивали подозреваемых, заставляя взять на себя чужую вину. Он говорил: „Светлана, многих надо выгнать. А где взять других? Без милиции все друг друга перережут“. Он всё ясно видел.

Иногда Николай Анисимович сам звонил и говорил: „Завтра свободны? Жду вас в такое-то время, поговорим“. Я приходила, и мы пили кофе, иногда молча. Мне кофе противопоказан. Но я его пила — неудобно было отказываться.

— Может быть, Светлана Михайловна, вы ему просто нравились?

— Нет. Абсолютно. Женщина всегда чувствует, когда она нравится. Он мне говорил: „Вы, Светлана, мне нравитесь тем, что свою жизнь отдаете другим. Вы бы могли прекрасно, без забот, жить. Много зарабатываете как адвокат. Муж зарабатывает. Тем не менее, взвалили на себя эту ношу“. Николай Анисимович ценил равноправные отношения. Иногда подшучивал надо мной. Он хорошо рисовал, а я не могу провести прямую линию. Когда рисовала схемы ему, он очень смеялся.

— Вы замечали в нем склонность к накопительству, вещизму, в чем его впоследствии обвинили?

— Никогда не замечала в нем никакого „вещизма“. Была удивлена, когда пошли такие разговоры.

— Еще говорили, что он „заигрывал с интеллигенцией“. В том числе, выходит, и с вами.

— „Заигрывал“? Глупости. У нас дома часто бывал Булат Окуджава и пел. Щёлоков об этом знал. Однажды сказал: „Как я вам завидую, что вы дружите с Окуджавой…“ Он не „заигрывал с интеллигенцией“, а сам был интеллигентным человеком. Образованным. В разговоре с ним я часто чувствовала недостаток знаний…»

Свою многолетнюю помощь адвокату Буниной Щёлоков не только не афишировал, он ее скрывал, в первую очередь от товарищей из ЦК.

Однако министр позволял себе и гораздо более рискованные поступки, нежели допуск правозащитницы в места лишения свободы.

В 1966 году супруги Щёлоковы познакомились, а вскоре и подружились со знаменитой семейной парой — певицей, солисткой Большого театра Галиной Вишневской и виолончелистом, дирижером Мстиславом Ростроповичем. В ту пору это — обласканные властью, вниманием советской и зарубежной публики артисты, дружба с ними, конечно, льстит вчерашним провинциалам. Пройдут года три-четыре. Провинциалы — уже не провинциалы, а люди влиятельные, принадлежащие к высшей советской «знати». А знаменитые артисты, напротив, вошли в острейший конфликт с властью, старые друзья и коллеги от них шарахаются, их дальнейшая судьба неизвестна и тревожна. И тут Щёлоковы повели себя, прямо скажем, нетипично для людей их круга. Они продолжали дружески общаться с Вишневской и Ростроповичем, не скрывая этих отношений[24].

Осень 1971 года. В руководстве страны кипят «страсти по Солженицыну». К тому времени Александр Исаевич уже несколько лет как исключен из Союза писателей СССР, находится под плотной опекой органов госбезопасности. А тут еще — присуждение ему Нобелевской премии по литературе. У руководителей страны голова идет кругом, как с ним быть. Обвинить Нобелевский комитет в политиканстве? Но премию не так давно, в 1965 году, получил советский писатель Михаил Шолохов, кроме того, Солженицына наградили за произведения, опубликованные в легальной советской печати. Председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов и Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко отправляют в ЦК КПСС свои предложения о том, как следует поступить с Солженицыным. Их единодушное мнение — «выдворить» его, согласившись, как с меньшим из зол, с кратковременной антисоветской истерией на Западе. Еще более радикальный рецепт озвучивают члены Политбюро А. Н. Косыгин и Н. В. Подгорный: осудить и отправить в долголетнюю ссылку на Крайний Север, фактически лишив всякой связи с миром[25].

В этих условиях Николай Анисимович составляет объемистую записку, названную «К вопросу о Солженицыне», и передает ее Л. И. Брежневу. Что в ней предлагается?

Документ составлен с учетом психологии коллег по ЦК. Автор печется прежде всего об интересах Советского государства, партии. Как сделать так, чтобы талантливое перо Солженицына служило народу? Как не повторить ошибок, допущенных в прошлом по отношению к Солженицыну и другим деятелям культуры? Этих «других» Щёлоков перечисляет: Бунин, Куприн, Андреев, скульптор Коненков. «Мы требовали от них того, чего они не могли дать в силу своей классовой принадлежности и своего классового воспитания». Явным вторжением в компетенцию ведомств товарищей Суслова и Андропова выглядит такой пассаж: «В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком. Пастернак, безусловно, крупный русский писатель. Он более крупный даже, чем Солженицын, и то, что его роман „Доктор Живаго“ был удостоен Нобелевской премии вопреки нашему желанию, безусловно, наша грубейшая ошибка, которая была усугублена во сто крат неправильной позицией после присуждения ему этой премии».