Детство (Повесть) - Айбек

Парикмахер берет сделанный из тыквянки чилим, засыпает в него горсть табаку. Булькая водой в тыквянке, раскуривает от спички. Долго кашляет, выпуская в бороду дым. Грязным платком вытирает выступившие слезы.

— Ну, расскажи что-нибудь, чудак! — говорит парикмахер и неожиданно смеется: — Эх, плова с горохом бы поесть! Пусть без мяса, ничего, был бы сверху острый лучок!.: Хай-хай-хай!..

Лицо парикмахера вдруг снова становится серьезным.

— Завтра-послезавтра наступит зима, а у бедных людей одежонка убогая и ни горсти муки. Что с нами будет, а, братец? Меня зло берет. Улемам до бедняков, неимущих дела нет: только бы вера крепка была да шариат. Только и знают твердят: молитесь-крепитесь, будьте кроткими, покорными, аллах облегчит все ваши затруднения.

Парикмахер с горечью говорит о своем собственном положении, о бедственном положении народа. Я поддакиваю ему время от времени. А когда он переходит к разным житейским мелочам, вдруг спрашиваю:

— Дядя, мне очень нравится костюм со штанами, я всегда завидую, если вижу на ком-нибудь такой костюм.

Парикмахер хохочет:

— Велик аллах! Фасон захотел давить, вай-вай! Вот подрастешь, станешь добытчиком и будешь одеваться, как тебе нравится. Однако одежда все-таки лучше, когда она подлиннее.

— А почему лучше подлиннее? Ведь некрасиво, когда одежда длинная.

— Носить длинную одежду повелось у нас исстари — и прилично, и видно, что мусульманин. — Парикмахер чихает, откашливается. — Раз ты мусульманин — все, знай, куда ступать!

Вот, и пойми его. То бранит улемов, ругает учителя, а тут… «знай, куда ступать».

В мастерскую заходит какой-то усатый, плечистый человек. Парикмахер проворно вскакивает:

— А, приятель, жив-здоров? Ну как, немцы одолевают или русские? А каково положение рабочих? Рассказывай! — . Он усаживает клиента на стул, закрывает ему плечи полотенцем и, смочив голову водой, принимается массировать ее руками, чтобы мягче были волосы.

— Э, друг, — говорит усач, — Николай сковырнулся, и весь мир расцвел. Теперь осталось потерпеть еще немного, и будет покончено со всеми нашими муками-страданиями. Мы ведь только рвы-окопы рыли. Надоело, правда, но, как бы там ни было, вернулись живыми-здоровыми. Вот русские хлебнули горя. А какие они смелые в бою! Пришлось мне и в Петрограде побывать. Вот где рабочие отчаянные и бесстрашные! У них там есть сильная организация.

Парикмахер слушает, продолжая заниматься своим делом.

— Сгинуть ей, войне душу вымотала — говорит он, не отрывая рук от головы клиента. — А смотри, что с ценами делается!

— Верно, верно, перешагнули всякие пределы, — говорит усач. — Но, побывав на фронте, поговорив с рабочими, мы узнали, что к чему. Теперь сами выроем могилу богачам, буржуям и помещикам.

— Хвала тебе, братец, хвала! — восторженно говорит парикмахер. — Значит, все-таки правда когда-нибудь засияет вдруг, как солнце. Только ведь мы держимся веры ислама, общины пророка Мухаммеда, братец мой, Мир-Карим?

Мир-Карим улыбается:

— Вера — это одно, а буржуи — другое, отец!

Парикмахер доволен, смеется и со словами: «Во имя аллаха!» — начинает ловко скользить бритвой по голове Мир-Карима.

Неожиданно я вижу Тургуна: обливаясь потом, он с натугой тащит по улице свою сколоченную наспех тачку, полную мелкого, как пыль, угля. Я подбегаю к нему:

— Что такое, друг?

Тургун останавливается, вытирает рукавом пот со лба:

— Э, заботы всякие, из города иду. Отцов приятель дал вот угля, почти даром, можно сказать. На рассвете ушел и вот только вернулся. Проголодался, как собака, и щепотки соли еще не было во рту.

Я сочувствую бедняге Тургуну. Спрашиваю:

— Что, далеко угольный склад?

— Э, у самого вокзала. До сдоха уморился.

— Ну, хватит, хватит хныкать! Давай мне твою арбу, — говорю я и с трудом качу тяжело нагруженную тачку.

Пятница. Всюду уйма фруктов. Особенно много винограда всяких сортов: караджанджал, бедана, сахиби, дили кафтар, буваки.

У меня глаза разбегаются, но нет монеты. Пешком я отправляюсь в Ак-тепе к дяде. Дорога покрыта горячей хлюпкой пылью. Я шагаю босой. Проворный и крепкий, быстро добираюсь до Ак-тепе. Бабушка Таджи, возвышаясь, словно купол надгробья, собирает на крыше просушенные зерна урюка. Она тотчас спускается по лестнице, обнимает, целует меня.

— Работы много. Дрова рубили, урюк подчищали. Скоро будем готовить патоку из винограда, придешь помочь? — говорит она, улыбаясь.

Глаза мои невольно тянутся к персикам, к винограду. А бабушка Таджи, усадив меня перед собой, надоедливо расспрашивает о здоровье бабушки, матери, о других. Наконец, после долгих назойливых расспросов, берет нож, ведро и скрывается в винограднике.

Как только я остался один, ко мне подошел соседский мальчишка. На руке у него галка.

— Вот галка, — говорит он. — Возьми, хорошая птица.

Я обрадовался, потянулся к галке:

— А ну, дай посмотреть!

— Будешь давать ей понемногу мяса, она хорошо ест, — советует мальчишка.

От радости я обнял его. Потом осторожно накрыл галку большой чашкой.

Вернулась бабушка Таджи. Я здорово наелся винограда с хлебом. А потом решил прогуляться, вышел на дорогу. Здесь всюду хлопковые поля богатых землевладельцев. Как раз было время массового раскрытия хлопчатника. Десятки батраков и поденщиков собирали на полях хлопок.

Дорога, по которой я шел, привела меня к чайхане. Здесь собралось много народу. На деревянном помосте, растопырившись, гордо восседал какой-то бай: кустистые брови, толстый, почти круглый, с двойным подбородком.

— Ослепнуть ему! Содержал его, кормил, одевал, обувал подлеца! — ругал кого-то бай.

Я оглянулся и увидел сидящего на корточках в сторонке батрака, лет тридцати с небольшим, а на лице густая сетка морщин крепкий, жилистый, но худой, как щепка.

— Страшись аллаха, проклятый! Был ты смирным, покладистым человеком и вдруг испортился. Или ты спутался со смутьянами-отступниками?.

Батрак побледнел, лицо его стало песчано-серым. В глазах вспыхнула ненависть.

— Довольно! Пожил, наелся помоев, намучился. Скоро восемь лет, как я в вашем доме, и изо дня в день, изо дня в день в работе: лошади, арба, пахота, сев, сбор хлопка, клевер — все было на моих плечах. — И обращается к собравшимся в чайхане: — Совести у него нет!

— А где ты шлялся три-четыре дня? Ну, говори! Стакнулся с мерзавцами, которые вернулись из России, встречался с русскими мастеровыми, по собраниям бегал, агитацию-наставления всякие слушал, мерзавец? Я все… знаю, обо всем слышал! Отрекся от веры, от шариата? — говорит бай и по примеру батрака обращается к людям: — Помилуй, аллах, этих отступников накажет вера ислама. Гнев аллаха вызовут на весь народ эти проклятые!

Батрак резко вскакивает. Стряхнув полы своего рваного камзола, садится на помост и требует чаю. Потом поворачивается к хозяину:

— Бай-ака! Вы и ругали меня всячески и били, я все терпел, ни разу слова не сказал поперек. Но когда-нибудь вы ответите за все ваши издевательства. Правда, справедливость когда-нибудь да выбьются на свет. А теперь довольно, давайте мне, что положено!

Бай, будто не слышит его, говорит улыбаясь:

— Ладно, простил я тебе твои грехи, свет мой, иди на работу. Только не водись с отступниками. Ну, довольно, довольно, отправляйся в поле, хлопок не ждет. Скоро зима настанет. Постращать немного — это и пророк велел. Я же на правильный путь хочу наставить тебя, дурень! — И тут же поворачивается к друзьям-приятелям: — Трудное дело приучать людей к работе. Все они упрямые, своевольные.

Один из зажиточных согласно мотает головой:

— Верно, бай-ака, меняется время, рушится порядок.

В чайхане сидит кучка батраков, они пьют чай, перешептываются. Батрак бая снова поворачивается к хозяину:

— Хватит, мы довольно положили сил! Теперь сами поработайте на своих полях. Попробуйте попотеть, тогда узнаете.

Бай бледнеет от злости.

— Вы смотрите, что он говорит?! — взывает он. И к батраку: — Подлый родом, мерзавец, ослепнуть тебе! Со звоном денежки отсчитывал тебе, мошенник, и вот, как ты отблагодарил!

Один из батраков, обращаясь к баю, говорит учтиво:

— Бай-ака, будьте же справедливы! Этот бедняга восемь лет в холод, в снег, в дождь, в жару честно трудился. Мучился, не знал покоя. Возможно, он взял какую-то частицу денег, но за вами еще много, подсчитайте-ка!

Бай смеется с издевкой:

— Эха! Теперь понятно, откуда все — казиев много развелось. Ну что ж, посмотрим. Скажу только, что за мной ничего не осталось. Можно прикинуть на счетах, и все станет ясным.

Бай явно хитрит, хочет обмануть батрака, и в душе у меня возникает неприязнь к этому человеку.

Перебегая с крыши на крышу, мы уходим далеко от дома. Как всегда играем, деремся, миримся. Иногда берем под обстрел какой-нибудь байский двор — забрасываем его комьями сухой глины и убегаем без оглядки. Мы — дети нового времени, и не любим баев..