Киномания - Теодор Рошак

В одиннадцать лет каждый мальчишка становится бесом, который одержим ненасытным голодом. Кинофильмы нашего детства кормят этого демона со стола сексуальных ожиданий, которые умирают вместе с нечистой, неаппетитной обыденностью их реализации. Этот демон продолжает жить в каждом взрослом мужчине; разочарование озлобляет и раздражает его, он сражается со зрелостью, которая по его, демона, убеждению есть не что иное, как капитуляция. Юность свою мы проводим в поисках реальности, которая, кажется нам, находится по другую сторону наших иллюзий. Но в конце наших поисков мы обнаруживаем то, что находится по другую сторону киноэкрана: темное и пустое пространство, которое лишь выявляет нереальность того, что мы искали. А потому в зрелые годы мы тщетно пытаемся вернуть себе иллюзии. Это удается лишь немногим. Но мне повезло — я смог оживить то, что другие утрачивают навсегда. Это стало возможным благодаря Франни. Обиделась бы она, если бы узнала, что мгновения нашего неуклюжего распаленного соития были для меня поиском химер, что я использовал ее пышную, перезрелую плоть, чтобы воскресить фантом Найланы? Не думаю. Ведь я давал ей возможность снова стать Найланой. Ее звездный час настал вновь.

Я так и не узнал, догадывался ли Зип о том, чем занимались мы с Франни; правда, все ограничилось двумя-тремя скоротечными встречами, после чего мои фантазии изрядно поблекли и я стал избегать ее, как прежде. Я думаю, Зипу было все равно. Даже за те несколько месяцев, что я провел с ним, он с каждым моим приходом становился все медлительнее и холоднее. Иногда промежутки между его тяжелыми хрипами возрастали настолько, что я, сидя рядом с ним в темноте, спрашивал себя: уж не умер ли он, и наклонялся к нему поближе — через несколько секунд слышался его хриплый вдох.

А может быть, он, зная о моих забавах с Франни, даже испытывал ко мне благодарность. Франни как-то раз призналась мне:

— Мы с Зипом по правде-то и не муж и жена вовсе, ну не так, как все люди. Понимаешь, он ведь, бедняга, все время болеет. А я ему скорее как нянька.

Как я понял, Зип последние двадцать лет жизни отчаянно боролся с болезнью, заставляя свои легкие качать кислород по умирающим тканям. Может быть, он испытал бы облегчение, узнав, что Франни не обречена на полное воздержание. По крайней мере, я успокаивал себя такой мыслью.

К тому времени, когда мы три раза просмотрели его собрание касловских фильмов, я пришел к неутешительному выводу. Зипу толком нечего было рассказать о человеке, которым он так восхищался. Касл явно очаровал Зипа своим харизматическим обаянием. Но это обаяние складывалось в том числе и из умолчаний, облекавших Касла некоей таинственностью. Например, Зип почти ничего не знал о работе Касла на «УФА». «Тайна за семью печатями, — не раз говорил мне Зип, когда я спрашивал о первых творческих шагах Касла, — Он об этом никогда не говорил». Но и голливудские годы, когда они тесно сотрудничали, в воспоминаниях Зипа изобиловали белыми пятнами, особенно в том, что касалось довольно длительных периодов в тридцатые годы, когда Касл уезжал в Европу, пытаясь собрать там денег для независимых постановок. Зип сопровождал его туда только один раз. В ту поездку (Зип говорил, что она состоялась летом 1938 года) даже велись какие-то съемки — во Франции, Дании и Швейцарии. Вот когда он пытался восстановить в памяти подробности того путешествия, и всплыли еще раз «сироты».

— Похоже, сироты были для Касла большой проблемой, — обронил я так, словно мы уже не раз говорили на эту тему.

— Уж не сомневайся, — Зип чуть ли не плевался от ненависти. — В особенности эта дамочка Пуль-цик. Она нам все планы изгадила, старая сволочь!

— Она ведь тоже была одной из сирот, да?

— Ну да. Самой важной из сирот. Макс ее даже боялся. Он ее ненавидел. И я тоже. Знаешь, как она меня называла? Обезьянка.

— Но мне казалось, она помогла Каслу в начале карьеры.

— Помогла. Она была ему вроде как спонсор, когда он пришел туда мальчишкой. Но уж если эти сироты вцепились в тебя, то ни за что не отпустят. Понимаешь, ей не нравилось, если Макс снимал кино сам по себе, и сироты не могли им распоряжаться по своей воле.

— Но как же они могли влиять на его работу из Европы?

— Они же были не только в Европе, — ответил он, давая мне понять, что я задал дурацкий вопрос. — Они были здесь — на всех студиях. Вот как эти чертовы близняшки.

— Близняшки?

— Рейнкинги, Рейнкинги. Они у Макса делали весь монтаж. Вот тогда-то они и вставляли все эти трюки. Понимаешь, они всё знали о фликере{172}.

— О фликере?

— Ну да. Поэтому-то фильмы Макса так хороши. Из-за фликера. Они знали, как им правильно пользоваться. Рейнкинги и он.

— Фликер? — Я недоуменно почесал затылок, — Значит, это был один из трюков.

— Эх, ты, голова! — Моя непроходимая глупость выводила его из себя, — С помощью фликера трюки-то как раз и получались. Сначала нужно овладеть фликером, понял? А тогда уже можно вставлять любые трюки.

— Ясно-ясно, — сказал я, ничего не понимая, — Значит, фликер — это…

— Что — это?

— Я как бы вопрос задаю… Что такое фликер?

Зип внезапно замолчал, словно решил нажать на тормоза в мозгу.

— Так я тебе и сказал, — ответил он, возвращаясь к своему тону крутого непробиваемого всезнайки.

Теперь я почти не сомневаюсь, что все его выраженьица вроде «так я тебе и сказал» прикрывали его собственное невежество. А когда у него не находилось ответов, он становился желчным.

— А как у вас складывались отношения с Рейнкингами?

— Жуть! Они на меня смотрели так, будто я полное дерьмо, вот как. Надутая немчура, чтоб им пусто было! Они меня называли «механик». Можешь себе представить — механик! Ты представляешь?! Монтаж — вот это искусство, понял? Так они про себя думали. А тот, кто для них снимает, — механик. Они все делали, чтобы меня выжить. А Макс — он бы меня допустил к монтажу. Но только не эти — не Рейнкинги.

— Вы говорите, что они были близнецами. Два брата?

— Один был мужчина. Хайнци его звали. А кто другой — один Господь знает. Франци. Но я-то их называл Ганс и Фриц.

— Вы не знаете, был второй мужчиной или женщиной?

— Среди этих сирот были всякие педики. Педики. Как и эта фон Пуль-цик. Кажется, она была женщиной. Но только лесбиянкой — из тех, что воображают себя мужиками. Были у меня на ее счет подозрения. Меня бы не удивило, узнай я, что она бреется по утрам.

— Значит, эти близнецы были монтажерами. Я не помню, чтобы их имена стояли в титрах.

— Им на это было плевать. Они и не хотели, чтобы там стояли их имена. Им только одно и нужно было — работать с молодыми монтажерами, зелеными новичками. Или с бездельниками. И тогда они вроде как брали всю работу на себя. Они, понимаешь, дело знали и нюх имели, что уж тут скрывать. И они повсюду шлялись со своими советами. То есть советовал всем Хайнци, а Франци — от того я вообще никогда и слова не слышал. Тот был настоящее привидение. Ну вот им и позволяли делать всякие штуки. В особенности с дешевыми фильмами. А кто там на дешевке работает — всем было плевать.

— И студия им это позволяла?

— Кто-то на студии им это позволял. Кто-то их подкармливал.

— Кто?

— Так я тебе и сказал.

— А на какой студии они работали?

— Да на всех. Эти сироты по всему городу работали.

— Вы хотите сказать, что сироты были везде, на всех студиях?

— Не везде. Я не говорил «везде». Но они были как раз в таких местах, чтобы всюду можно было совать свой нос.

— А почему Касл так считался с этими сиротами?

Мой вопрос, видимо, показался ему глуповатым.

— Бог ты мой, да ведь Макс сам был сиротой. Но он-то был не как остальные, не относился ко мне так, словно я полное дерьмо.

— Макс был сиротой?

— А ты не знал?

— Но вы же сказали, что Макс ненавидел эту Пёльциг.

— Правильно, потому что Макс хотел быть сам по себе. Он хотел снимать свое кино. Ну а эта старая сучка обиделась и ушла. Вот ведь надутая стерва. И уж Макс ей тоже много чего наговорил.

— Это случилось тем летом — в тридцать восьмом году?

— А мы о чем говорим? Конечно, о том лете. Я даже думал, Макс ей сейчас как врежет.

— И где же это они так поспорили?

— Я ж тебе говорил — в Европе.

— Я хотел спросить — наверно в Париже?

— В Цюрихе. Когда мы были в Цюрихе. Там у сирот штаб-квартира была. Ну они тогда и полаялись.

— А вы не помните, о чем они говорили?

— Не. Это же все по-немецки было. Я и слова не разобрал. Но спор был горячий. Тогда-то она и назвала меня обезьянкой — мне потом Макс сказал.

— Ну и чем все это кончилось?

— Она нас тогда со всех сторон обложила — Максу ни гроша не удалось достать, — Потом он с умным видом добавил: — А у нас тогда Гарбо должна была сниматься.