Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

— Взять его, взять его! — злобно кричал Никольос.

Услышав крики и лай, Манольос побежал защитить пьяного, а пастушонок смотрел, смеялся и кричал:

— Оставь их, хозяин, оставь их, пусть разорвут его!

Манольос закричал на собак, отогнал их палкой, потом хотел помочь Панайотаросу, но тот уже успел убежать и спускался по склону, по-прежнему неистово бранясь.

Никольос поднялся на высокий камень, сложил руки рупором и крикнул:

— Иуда!.. Иуда!..

Эхо разнесло эти слова по скалам.

— Замолчи! — крикнул ему Манольос. — Разве тебе его не жалко?

— Иуда! — снова прокричал Никольос и кинул вслед удалявшемуся Панайотаросу большой камень.

Ночь уже спустилась на поля, захватила подножье горы и поднималась вверх. Мир погружался в темноту. Собаки, прерывисто дыша, улеглись у ног Никольоса и зализывали свои раны. Огромный баран Дасос стоял, позвякивая колокольчиком, и ждал, когда соберутся вокруг него овцы, чтобы отправиться в кошару.

Манольос вошел в сарай, прикрыл подушкой окоченевшие ноги, потом повесил на стену над своим матрацем икону с изображением распятия.

— Господи, — прошептал он, — коснись своей рукой его сердца и исцели его! Он тяжко страдает, а ты всемогущ, — прекрати же его муки и утешь его!

ГЛАВА VIII

Прошло несколько дней после «недели исповеди» — так назвали ее позднее, когда Манольоса уже не было в живых, — после того дня, когда он раскрыл и излил свое сердце перед друзьями.

Земля и солнце трудились на славу, начали созревать хлеба, отцвели колосья, зерно делалось твердым, поля покрылись маками. Маленькие птички-певуньи таскали соломинки, волосы, комочки глины и строили свои гнезда. Самки, растопырив крылья, высиживали птенцов, а напротив них на ветках сидели самцы и ободряюще щебетали.

Иногда шел освежающий дождь, затем вновь появлялось солнце, разгоняло тучи и продолжало выполнять свою извечную работу — помогать птицам и людям.

Старик Патриархеас ел, пил и ворчал: то на Леньо — в нее словно бес вселился, так она рвалась замуж, и, забросив все домашние дела, каждую свободную минуту бегала в горы, — то на своего сына, который, как хилый старец или отъявленный бездельник, проводил целые дни за чтением.

— Пусть читают монахи, — сердился старик, — и учителя, а сын архонта должен любить вкусно поесть, должен понимать толк в старых винах и уметь соблазнять чужих жен. Михелис, ты позоришь наш род!

Михелис изредка навещал свою невесту Марьори, возвращался от нее печальный и молчаливый, и тогда старик в отчаянии качал головой. «Мой отец, — думал он, — бывало, садился на лошадь, уезжал то в одно, то в другое село, где у него были подруги, и привязывал поводья к ручке двери. Если муж любовницы видел лошадь отца, то сворачивал с дороги и ждал, пока уйдет мой отец. У меня тоже были подруги, я ходил к ним тайком, ночью, как вор, и весело проводил у них время. А у этого — невеста, но, прости меня, боже, сдается мне, что он едва осмеливается дотронуться до ее руки! Как же не вянуть ей, бедняжке, как ей не стать чахоточной? Ведь женщина подобна цветку базилика — она вянет, если ее не поливать… Пришел в упадок род Патриархеасов, выдохся, все идет к черту!»

Старик Ладас часто останавливал Яннакоса на улице и говорил ему:

— Яннакос, верни мне три лиры, верни с процентами, иначе я продам, несчастный, твоего ослика — знай это! Я и так бедный человек, а ты хочешь меня разорить!

У попа Григориса дела шли плохо: много прошло времени, но не было ни венчаний, ни крестин, никто из односельчан не умер.

Гробовщик выходил из дому и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрел в сторону села, но никто не шел к нему; он прислушивался — никто не пел псалмов!

— Хоть бы кого-нибудь черт прибрал, — бормотал он, — а то умрут мои дети с голоду!

А вдова, запершись в своем доме, никому не открывала дверей. Панайотарос часто бродил около, вдрызг пьяный, выкрикивая угрозы; здоровые парни изнывали от скуки, не знали, куда девать силы, и начали уже крутиться вокруг честных женщин.

— Будь проклята эта вдова! — роптали те, у кого были красивые жены. — Притворяется порядочной, и мы не можем отойти от своих домов — все чаще и чаще эти парни поют любовные песни под нашими окнами. Честь села в опасности!

Каждый день, к вечеру, собирались усталые односельчане в кофейне Костандиса. Они целый день трудились на земле, черпали воду, поливали огороды и баштаны и теперь курили наргиле, изредка бросали короткую фразу и снова замолкали. В селе не было ни одного дурачка, чтобы дразнить его и смеяться над ним; не было даже какой-нибудь певчей птицы, вроде сороки или дрозда, чтобы, слушая ее свист, похожий на человеческий, можно было коротать время. Все одно и то же… Все сделались серьезными, и Панайотарос, который иногда являлся во хмелю, уже не развлекал их, потому что он совсем озверел и, едва кто-нибудь принимался дразнить его, хватал камни и швырял их в насмешника. Позавчера он разбил очки учителю, сидевшему в кофейне, влепив камень ему прямо между бровями.

Иногда ага заставлял женщин танцевать под амане, потому что у него было печальное и тоскливое настроение. Но что за танец по принуждению? Им быстро надоедало танцевать, они уходили, а посетители кофейни снова брались за наргиле, и в кофейне воцарялась прежняя скука. Случалось, что пьяный ломал себе ногу или кто-нибудь ловил вора на баштане. Тогда на минуту поднимался крик, но тут же угасал, и снова все погружалось в прежнюю тишину.

И вот однажды утром по селу неожиданно разнеслась страшная весть: Юсуфчика нашли убитым в его постели!

Старая служанка аги, Марфа, рано утром тайком ускользнула из дому и, дрожа, пошла навестить старуху Мандаленью.

— Пропало наше село! — сказала она ей, когда они вдвоем заперлись в комнате. — Пропало, Мандаленья! Юсуфчика убили!

— Кто же это сделал, дорогая Марфа? Известие, которое ты мне принесла, подобно огню! И этот огонь спалит нас всех! Кто же мог это сделать?

— Ночью никто не входил в дом; в доме находились только ага, Юсуфчик, сеиз и я, больше никого не было! Скажи христианам, пусть они остерегаются, и если кто из них может уйти из села, пусть уходит, пусть уходит! У меня есть одно подозрение, но я не уверена, поэтому молчу!

Сказала — и исчезла; сгорбившись, заковыляла она к дому аги и больше не выходила оттуда.

А старуха Мандаленья накинула на себя черный платок, побежала от двери к двери и с тайной, необъяснимой радостью распространяла страшное известие. Мужчины оставили свои дела и собрались в кофейне в ожидании дальнейших событий. В раздумье смотрели они на балкон аги, но там все было закрыто — и двери и окна. Только время от времени доносились оттуда дикие крики, выстрелы, звон разбитого стекла, а потом снова наступала тишина.

Встревоженные старосты и старики собрались у попа Григориса. Сердце архонта Патриархеаса чуть не разрывалось от ужаса.

— Если не найдется убийца, — говорил он, шепелявя больше, чем обычно, — если не найдется убийца, мы погибли! Он отправит нас всех на каторгу! А если он напьется, то может нас и повесить!

— Наложит на всех штраф, чтобы искупить преступление, — вздохнул старик Ладас.

— Закроет церковь и школу и будет истреблять наше племя, — сказал учитель.

Поп Григорис ходил взад и вперед по двору, нервно перебирая четки. Он чувствовал, как стягивается на его шее веревка, видел на виселице уже все село.

«На мне лежит ответственность, — думал он. — Бог мне доверил души моих односельчан. Возьми моих овец, повелел он мне, и паси их. Непременно нужно найти убийцу!»

Он перебрал всех, одного за другим, строя разные предположения: кто бы мог убить этого проклятого турчонка? Но ни на ком не остановился. И все-таки, без всякого сомнения, убийцей мог быть только христианин! В селе всего три турка, — ага, сеиз и Юсуфчик. Все остальные — христиане! Беда, убийца — христианин! Село погибнет!

Примчался запыхавшийся Костандис.

— Ага бегает по дому с пистолетом, стреляет и разбивает все, что попадается под руку, — табуретки, бутылки, горшки, а потом садится рядом с убитым Юсуфчиком и ревет… Мне это сказала горбунья Марфа.

Дверь опять открылась — вошел Яннакос.

— Сеиз вышел на балкон и трубит.

Потом появился еще кто-то.

— Он послал своего глашатая пройти по селу; теперь тот стоит на площади и кричит.

— А что он кричит?

— Ума не приложу, отче. Краешком уха я услышал какие-то имена, но какие, не понял…

— Пошел ты к черту! — пробормотал старик Патриархеас, и вены у него на шее так вздулись, что казалось, вот-вот разорвутся.

— Пусть кто-нибудь пойдет и узнает, — предложил поп Григорис. — Будь добр, пойди ты, Яннакос.

Но в эту минуту голос глашатая послышался совсем близко… Все побежали к двери, приоткрыли ее. Глашатай остановился на перекрестке улиц, откашлялся, стукнул палкой о камни и поднял голову. Раздался его зычный, напевный и монотонный голос, и люди со страхом застыли на порогах своих домов, слегка приоткрыв двери.