Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон. - Марк Твен

(«Бронзовый Андроид». — У. Д. О'Коннор.)

Жгучее мартовское солнце с минуту виселоНад бесплодной иудейской пустыней,Затем мрак поглотил нас, и наступила ночь.

(«Канун пасхи в Керак-Моабе». — Клинтон Сколлард.)

Уже подкрадывались быстро наступающие зимою сумерки. Снова, как бы нехотя, мягкими хлопьями стал падать снег.

(«Фелисия». — Фанни Н. Д. Мерфри.)

О, милосердные небеса! Весь запад от края и до края занялся ярким пламенем; миг — и земля заколебалась, словно содрогаясь от чудовищного залпа десяти тысяч артиллерийских орудий. Это было сигналом к пробуждению фурии; тысячи демонов завопили и завизжали, сонмы огненных змей заметались и озарили мрак.

Полил дождь; со страшным стоном пронесся ветер; слепя глаза, непрерывно засверкала молния; и удары грома слились в непрекращающийся гул, подобный грохоту восьмисот пушек под Геттисбергом. Бум! Бум! Бум! Это валятся на землю тополя. Взз! Взз! Взз! Это демон носится по долине, срывая все, вплоть до травинок. Трах! Трах! Трах! Это фурия вгоняет свои огненные стрелы в грудь земли.

(«Демон и фурия». — М. Квод.)

Отлетели вдаль все постылые будничные мысли и исчезли в широком приволье озаренных солнцем, расплывающихся в лазури вершин под лазурными небесами. Глубокая недвижная синева глядела вниз, но вода лишь кое-где со всею точностью воспроизводила этот непередаваемый оттенок небесной лазури.

(«В чужой стране». — Чарльз Эгберт Крэддок.)

Все указывало на то, что надвигается песчаный смерч, хотя солнце по-прежнему ярко светило. Знойный ветер вдруг неистово пронесся над самой землей. Он во все стороны разметал песок, покрывавший долину. Высоко в воздухе закружились песчаные конусы и горы, — любопытное зрелище на фоне синего неба. А внизу тучи песка неслись во все стороны от долины, точно по ней промчались невидимые всадники. Но ветер мгновенно рассеивал песок, — ввысь взмывали лишь самые большие тучи, однако они становились все более грозными и многочисленными.

Глаза Альфреда, быстро охватив горизонт, заметили крышу хижины объездчика, все еще поблескивавшую на солнце. Он хорошо помнил эту хижину. До нее от этого места дороги не больше четырех миль, а то и меньше. Знакомы были ему и эти песчаные смерчи: Биндарра славилась ими. Не долго думая, Альфред пришпорил лошадь и во весь опор помчался к хижине. Но не успел он проехать и полпути, как отдельные тучи песка слились в один вертящийся столб, и если бы не инстинкт лошади, никогда бы ему не добраться до этой хижины, ибо последние полмили он совсем потерял ее из виду, а когда очертания ее вдруг возникли над ушами лошади, солнца уже давно не было видно.

(«Лесная невеста».)

И шел дождь сорок дней и сорок ночей.

(«Книга Бытия».)

Том Сойер за границей

Перевод М. И. Беккер

Глава I

Том ищет новых приключений

Вы думаете, Том угомонился после всех приключений, которые были с нами на реке, — ну, тех, когда мы освободили негра Джима и когда Тому прострелили ногу? Ничуть не бывало. Он еще больше разошелся — только и всего. Понимаете, когда мы все трое вернулись с реки героями, воротились, так сказать, из долгих странствий, и когда все жители поселка вышли встречать нас с факелами, и произносили речи, и кричали «ура», а некоторые так даже напились пьяные — понятно, мы все прослыли героями. Ну а Тому, известно, только того и надо.

Правда, ненадолго он и впрямь угомонился. Все с ним носились, а он себе знай расхаживает по улицам, задрав нос кверху, точно весь поселок принадлежит ему. Кое-кто даже стал называть его Том Сойер-Путешественник. Ну, понятно, тут он и вовсе чуть не лопнул от спеси. На нас с Джимом он и смотреть не хотел — ведь мы всего-навсего спустились вниз по реке на плоту и только вверх поднялись на пароходе; ну а Том — он и туда и обратно на пароходе ехал. Все наши мальчишки страшно завидовали мне и Джиму, а уж Тому они просто пятки готовы были лизать.

Н-да, прямо не знаю, может он на этом и успокоился бы, если б только не Нат Парсонс, наш почтмейстер, — знаете, такой тощий, долговязый, лысый старикашка. Нат был человек добродушный и глуповатый, а уж болтливее его я в жизни никого не видывал. Ну и вот, этот самый Нат за последние тридцать лет единственный во всем поселке заслужил себе такую репутацию — то есть, я хочу сказать, репутацию путешественника, — ну и, понятно, до смерти возгордился. Говорят, он за эти тридцать лет не меньше миллиона раз распространялся о своем путешествии и страшно гордился своими россказнями. А тут вдруг откуда ни возьмись является мальчишка, которому еще и пятнадцати-то не исполнилось, и весь поселок, разинув рот, восхищается его путешествиями. Ясно, что бедного старикашку всего корежить начинает от такого дела. Ему просто тошно было слушать рассказы Тома и аханье: «Вот здорово!», «Нет, вы только послушайте!», «Чудеса, да и только!» и всякое тому подобное. Но деться ему было некуда, — все равно как мухе, у которой задняя лапка в патоке завязла. И вот всякий раз, стоит только Тому сделать передышку, — глядишь, несчастный старикан уж тут как тут, расписывает свои облезлые путешествия, как только может. Впрочем, они уже всем порядком надоели, да и вообще-то немногого стоили, так что просто смотреть на него было жалко. Тут Том снова принимается рассказывать, старик за ним, и так далее и тому подобное, — иной раз часами стараются друг друга за пояс заткнуть.

А путешествие Ната Парсонса вот с чего началось. Когда он только поступил в почтмейстеры и был совсем новичком в этом деле, приходит однажды письмо, а кому — неизвестно, во всем поселке такой отродясь не живал. Ну вот, он и не знал, что тут делать да как тут быть. А письмо все лежит — лежит неделю, лежит другую, покуда от одного вида этого письма у Ната стали колики делаться. К тому же письмо было доплатное — без марки, а взыскать эти десять центов не с кого. Вот Нат и решил, что правительство сочтет, будто он во всем виноват, да и прогонит его с должности, когда узнает, что он не взыскал эти деньги. В конце концов Нат не выдержал. Он не мог ни спать, ни есть, исхудал как тень, но посоветоваться ни с кем не посмел: вдруг этот самый человек возьмет да и донесет правительству про письмо. Запрятал он его под половицу, но опять без толку: чуть увидит, что кто-нибудь наступил на это место, так его сразу в дрожь бросает. Неспроста это, думает он про себя. И сидит он, бывало, до глубокой ночи, ждет, покуда все огни погаснут и весь поселок затихнет, а после прокрадется в контору, вытащит письмо и запрячет его в другое место. Народ, понятно, стал избегать Ната. Все качали головами да перешептывались — по всему его виду и поступкам выходило, что он либо убил кого-нибудь, либо еще бог весть чего наделал. И будь он не своим, а приезжим, его бы уж наверняка линчевали.

Ну вот, значит, как я уже говорил, не мог Нат больше вытерпеть, и решил он отправиться в Вашингтон, пойти прямо к президенту Соединенных Штатов и чистосердечно во всем признаться, а потом вынуть письмо, положить его перед всем правительством и сказать:

«Вот оно. Делайте со мной, что хотите, только, видит бог, я ни в чем не виноват, и не заслужил наказания по всей строгости закона, и у меня осталась семья, которая теперь помрет с голоду, хоть она тут ни при чем, и я готов присягнуть, что все это правда».

Так он и сделал. Он путешествовал немножко на пароходе, немножко в дилижансе, но большую часть пути проделал верхом и за три недели добрался до Вашингтона. Он проехал много миль, видел множество разных поселков и четыре больших города. Отсутствовал Нат почти два месяца, а когда вернулся, то стал спесивее всех в поселке. Путешествия сделали его самым великим человеком в округе. Все только о нем и говорили, народ съезжался издалека — за тридцать миль, и даже из долины реки Иллинойс, чтобы только поглядеть на него, — и все, бывало, стоят разинув рты, а он знай себе болтает. Вы в жизни ничего подобного не видывали.

Ну вот, значит, не было никакой возможности решить, кто же самый великий путешественник. Одни говорили, что Нат, другие — что Том. Все признали, что Нат проехал больше по долготе, но им пришлось согласиться, что Том хоть и уступал Нату в долготе, зато перещеголял его по части широты и климата. Значит, получилась ничья. Вот обоим и приходилось всячески расписывать свои опасные приключения, чтобы хоть как-нибудь одержать верх. Парсонсу трудновато было тягаться с простреленной ногой Тома, и, как он ни пыжился, все равно ничего у него не получалось, — ведь Том не сидел на месте, как полагалось ему по справедливости, а поминутно вскакивал и, прихрамывая, ковылял взад-вперед, покуда Нат рассказывал про свои вашингтонские приключения. Том ведь все хромал, хотя нога-то у него давным-давно зажила. По вечерам он даже упражнялся дома, чтоб не разучиться, — и хромал ничуть не хуже, чем с самого начала.