Иосиф Сталин. Начало - Эдвард Радзинский

Вероятно, квартиру освободили для совещания. Ленин расхаживал по маленькой гостиной, останавливался, потом снова нервно ходил. У окна стоял Свердлов. Он, видимо, и организовал это спешное заседание. Сейчас оставшиеся на свободе члены ЦК должны были решить — идти Ленину в суд или нет.

Заговорил сам Ильич:

— Идти или не идти? Сей гамлетовский вопрос, батеньки, мы с Григорием (Зиновьевым) решили положительно… — И Ленин вопросительно посмотрел на собравшихся.

Крупская тотчас перебила:

— Володя, все ли ты обдумал?

— Мы с Григорием, — будто не слыша, продолжал Ленин, — явимся на суд и зададим хорошую трепку этим лицемерам, повапленным гробам… Все их высказывания, вся их культурность — только разновидность квалифицированной проституции!

Ничего, возьмем власть, церемониться не будем! — Как обычно, он легко входил в раж. Но потом тон стал элегическим. — Попрощаемся, друзья, кто знает, свидимся ли.

Он поцеловал Селедку. Полагалось заплакать, но она не плакала. Молча посмотрела на Свердлова. Тот сразу заговорил:

— При всем уважении к вашему смелому решению, Владимир Ильич, должен заявить, что это не ваше личное дело. Вопрос касается всей партии, лишившейся ныне почти всех лидеров. Что скажет товарищ Коба?

— Здесь и говорить нечего. Что они хотят сделать с товарищем Лениным? Отправить в тюрьму? Отнюдь. По нашим сведениям, до тюрьмы Ильича не доведут, убьют по дороге. Товарищу Ленину идти на суд нельзя!

Тотчас поднялся Орджоникидзе, он был краток:

— Согласен с Кобой.

Свердлов закончил:

— Предлагаю такое постановление ЦК: «Ввиду опасности для жизни товарища Ленина запретить ему являться на суд. Поручить товарищу Кобе обеспечить безопасность Вождя партии в подполье». Кто «за»?

Дружно все подняли руки — единогласно. Ильич, потупясь, слушал. Более он не проронил ни слова. На лице его была печальная покорность — «с партией не поспоришь». Та самая, которую через много лет я увижу на лице Кобы, когда для него будут создавать невиданную охрану.

Зиновьев все это время молчал.

— Теперь второй вопрос, — сказал Свердлов. — Стоит ли товарищу Ленину оставаться в опасном Петрограде?

— Не стоит, — сразу же ответил Коба. — Мы вывезем его сегодня же из города. И Григория вместе с ним. Чтоб не скучно было, — засмеялся Коба. — Я уже подготовил безопасное жилище. Попрошу поручить мне и товарищу Фудзи всю операцию.

Я понял: пьеса была хорошо отрепетирована. И если Свердлов стал доверенным лицом Ленина, то мой друг Коба оказался куда важнее: он стал его охранником…

Решено было вывезти Ленина ночным поездом в Финляндию.

Как только члены ЦК покинули квартиру, Коба занялся маскировкой. Он вынул из кармана знакомую мне бритву и сначала ловко побрил пухлые щеки Зиновьева.

— Только не зарежь нашего товарища, динь-динь, — веселился Ильич.

— Зарежу, обязательно зарежу, — смеялся Коба. (Думаю, через много лет Зиновьев вспоминал эту шутку.) — Мы с Фудзи такими бритвами не раз и не два…

Это правда. В дни эксов, когда у нас не хватало кинжалов…

Незабвенный шалаш

Испробовав бритву на Зиновьеве, Коба посадил к зеркалу Ильича. Будущий Вождь ловко побрил Вождя сегодняшнего. Без единой царапины. После мы услышали, как Зиновьев захрапел в соседней комнате. Ильич принес карту города и начал мучить нас вопросами:

— Если нападут здесь, — тыкал он пальцем в карту, — что будем делать?

— Уйдем через дворы. Я тут все знаю, — успокаивал Коба.

— А если во дворах засада мерзавцев? — не унимался Ильич. Коба терпеливо объяснял, как мы уйдем и в этом случае. Наконец Ильич успокоился и даже согласился отдохнуть перед путешествием.

Коба потом сказал мне:

— Нечего морщиться, дорогой, Ильич не трус. Видно, после казни брата у него необоримый страх перед насилием. Но он может быть и очень храбрым… как во время июльских дней.

Мне кажется, у Ильича было некое психическое отклонение. И потом, после Революции, когда он постоянно, маниакально призывал к беспощадному революционному насилию, думаю, так он побеждал свой постоянный тайный страх перед ним.

В одиннадцать вечера мы разбудили Ленина и Зиновьева. Ильичу надели седой парик и кепку. Стайкой вышли из квартиры. Я, с револьвером, шел первым, Коба, тоже с револьвером, замыкал шествие. На углу встретили полицейского. Он не обратил на нас внимания. Но пришлось замешкаться. Ибо при виде полицейского Ильич ловко нырнул во двор, где мы с великим трудом его отыскали.

На Финляндском вокзале Коба наконец объявил: едем в Сестрорецк.

Еще недавно вокзал видел Ильича на броневике, и вот теперь с этого же вокзала он бежал из столицы…

Сели в поезд. В вагоне Зиновьев тотчас заснул, Ильич не сомкнул глаз.

— Какие нервы у товарища! — говорил он и будил сильно храпевшего Зиновьева, боялся, что мощный храп привлекает к нам внимание.

В Сестрорецке приехали в дом большевика-рабочего Емельянова. Вечером того же дня Емельянов привез нас на берег большого озера, где ждали двое его сыновей. Они перевезли нас в лодке на другой берег…

Мы очутились в зеленом раю. Здесь недалеко от кромки воды стоял шалаш (в таких живут крестьяне во время сенокоса).

Коба и сыновья Емельянова начали разгружать лодку. Носили в шалаш, как выразился Коба, «все необходимое для жизни наших Робинзонов».

Стояла полная луна. Робинзон Зиновьев прохаживался по берегу озера.

— Какая тишина, — восторженно шептал он. — Слышно, как шелестит трава. Слышите? И небо… Полное звезд… Такое в городе не увидишь.

Ильич, задумавшись, сидел поодаль, у воды. Я боялся нарушить его покой.

Но он заговорил сам, и куда менее поэтически:

— Построже надо в Совете с меньшевиками. Не будьте добреньким тютей-соглашателем. Никакого примиренчества с прохвостами. Надо все время разоблачать эту блядскую нечисть…

Наконец все привезенное перенесли в шалаш. Обнялись на прощание.

Мы с Кобой сели в лодку, сыновья Емельянова взялись за весла. Поплыли. Шалаш исчез во тьме.

Впоследствии Коба сделает этот шалаш одним из храмов коммунизма. На тысячах картин будет изображен одинокий Ильич, пишущий возле него бессмертные сочинения. Другой обитатель шалаша — Зиновьев — исчезнет из жизни и из картин. Не попадет на эти полотна и Емельянов, приютивший Ильича. Шалаш уничтожит потомство старика, поломает его жизнь. Оба его сына, привозившие на лодке еду печальным изгнанникам, слишком много знали о «другом» обитателе. Они получат пули в лагерях Кобы.