Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Положение здесь отчаянное: войска Юденича уже в Красном Селе, красноармейцы бегут, Зиновьев, вождь петербургских большевиков, лежит на диване и умирает от страха. Троцкий тут же берет дело в свои руки: неспособных отстраняет, дезертиров расстреливает, восстанавливает связь и снабжение. Его неуемная энергия, поразительное самообладание и умение мгновенно принять решение равносильны прибытию многих свежих подкреплений. Красная армия переходит в контрнаступление, Белая гвардия в панике отступает. Троцкий звонит Ленину: «Юденич бежит».

Выслушав Троцкого, Ленин положил трубку и от удовольствия потер руки.

— Ну вот, Алексей Максимович, — Горький сидел в кресле напротив, — мы и спасены, «железный» и «непобедимый» Юденич разбит. Но каков все-таки наш Троцкий! Вы мне назовите еще одного человека, который сумел бы в течение одного года организовать почти образцовую армию и к тому же завоевать уважение военных специалистов. Нет, не назовете, батенька. Но скажите откуда что берется — ведь Троцкий человек сугубо штатский.

Горький поднялся с кресла, развел руками.

— Откуда, откуда? От Бога, стало быть.

К восьми вечера Лейба из Трок уже облетел Бессарабию, окропил духом Свободы, Любви и Ненависти двенадцать чистых душ и окончательно выбился из сил. Но возвращаться на небеса до полуночи не хотел, знал: духи наверняка придумают какую-нибудь другую работу.

За что, за что мне такая доля? — спрашивал он себя, обливаясь слезами.

Вот уже 20 лет, как духи забрали его на небеса и подарили ему бессмертие. Они сказали, что сначала сделают его посыльным, а потом — духом. Духом Идеи. Но дух Ненависти — незаконный сын польского аристократа, высокомерный и самовлюбленный, — был антисемитом. Дух Любви — неряшливая толстуха, которая только и делала, что пила чай и курила папиросы, — была к нему совершенно равнодушна. И только дух Свободы относился к Лейбе с сочувствием. Но он, тщедушный и худосочный, умел лишь рассуждать о высоком. Уже трое посыльных-гоев, попавших на небеса позже его, стали духами, а он, Лейба из Трок, все еще был на побегушках. Он так устал и измучился, что мечтал только о смерти. Увы, этого ему не было дано. Правда, от других посыльных он слышал, что если угадать в самый момент рождения чистой души, когда Бог еще не успел туда ничего вдохнуть, то можно самому влезть в эту душу и жить в ней столько, сколько ей отпущено. Немного по сравнению с вечностью, но все-таки передышка!

Из последних сил Лейба парил над редкими селениями Херсонщины, надеясь, что работы больше не будет. Вдруг он различил едва слышный писк нарождающейся души. Бешено забилось сердце — вдруг повезет? В одно мгновение он определил, откуда звук, молнией метнулся в сторону одинокого поместья Яновка и примостился на трубе хозяйского дома.

На календаре было 26 октября 1879 года.

Давид Бронштейн называл себя помещиком, хотя был всего лишь арендатором. Однако мечта сделаться хозяином поместья его никогда не оставляла.

Мечта мечтой, а пока что он ждал прибавления семейства. У жены уже начинались родовые схватки, он грел воду, чтобы обмыть новорожденного. Крики из спальни усиливались. «Началось», подумал Давид и открыл печную дверцу, чтобы помешать дрова. Неожиданно из печки вырвался столб огня и дыма. Он отскочил и тут же захлопнул дверцу. «Будь ты неладна!» — Давид понял, что дымоход чем-то забило и придется его чистить. Пока что он распахнул окно, проветрил кухню и вновь приоткрыл печную дверцу. Труба, видимо, прочистилась сама собой, дым больше не валил, лишь поверх дров догорали какие-то тряпки.

Что за черт, подумал Давид, но тут в кухню с криком «Мальчик, мальчик!» вбежала повивальная бабка. «Воды, воды. Быстрее, быстрее».

Давид налил в кастрюлю горячую воду и заплакал от радости. Мальчик, как хорошо, что мальчик, — еще один работник в доме! Утерев рукавом слезы, Давид направился в спальню. Бледная, изможденная жена неподвижно лежала на подушке. Шевелились лишь ее губы. Давид наклонился и расслышал слова: «Лейбеню, майн либе кинд Лейбеню». Странно, и ему только что пришла в голову мысль назвать сына Лейбом.

В доме Бронштейнов работа была возведена в культ. Работали все: отец, мать, дети и, само собой, наемные работники. Когда малолетнего Левушку спрашивали: «Кого ты любишь больше: маму или папу?», он ни минуты не колебался: «Конечно, папу, папа работает больше мамы».

Действительно, работал Давид Бронштейн не покладая рук, но вот расчеты производил в уме — он был безграмотен. Вскоре, однако, в доме появился счетовод. Им стал маленький Левушка. Лева записывал цены, составлял баланс, подсчитывал, сколько причитается работникам. Им причиталось мало. Лева искренне возмущался несоответствию колонок «работа» и «оплата».

Работа работой, но любимым занятием Левушки стало чтение книг. Чтение уводило его от бесцветной крестьянской жизни в бескрайние просторы литературного вымысла. По мере того, как он поглощал одну книгу за другой, его сознание все больше раздваивалось между повседневной реальностью и этим самым вымыслом. Впрочем, сознание его отца, деда, прадеда, сознание многих поколений его предков тоже было раздвоенным. Когда они читали пасхальную Аггаду, они видели себя племенем древних героев, бежавших из египетского рабства, когда зажигали ханнукальные свечи — становились воинами Маккавеев. Но потом они возвращались к действительности, нищей, бесправной, беспросветной.

Левушка, однако, был натурой цельной, он не хотел раздваиваться. Но так как в мире книг он чувствовал себя более уверенно, то навсегда решил, что настоящая жизнь — это та, которая сконструирована в воображении. А если действительность ей не соответствует, тем хуже для… действительности.

В десять с половиной лет Леву отвезли в Одессу и отдали в реальное училище. Здесь он стал читать все подряд, читать запоем. И от этого беспорядочного чтения, и от этих бесконечных споров в сознании навсегда укоренилась идея превосходства общего над частным, закона — над отдельными случаями, теории — над жизненным опытом. Так что, когда семнадцатилетний Лев Бронштейн попал в Николаев и окунулся в атмосферу жарких споров, которые вели сверстники-революционеры, — а кто тогда не был революционером? — он почувствовал себя как рыба в воде. Правда, прирожденный полемист, он сначала выступал и против марксизма, и против народничества. В конце же концов склонился к народничеству — марксизм показался ему недостаточно романтичным.

Назвался народником — принимайся за дело. И он принялся. Спорить, агитировать, распространять народнический журнал «Новое слово». Однако найти «истинных представителей народа» было нелегко, романтика улетучивалась, абстрактный марксизм становился более привлекательным. Переходу в новую веру способствовали и женские чары. Александра Соколовская, будучи старше Левушки лет на десять, сумела очаровать его и как женщина, и как марксистка. В конце концов, Лева уверовал в марксизм, как в Священное Писание.

Назвался марксистом — принимайся за дело. Левушка тут же организовал «Рабочий союз». Правда, рабочих там не было, союз состоял из еврейских мальчиков и девочек, но Левушку это не смущало — он ведь служил Идее! Наконец, один рабочий нашелся. Беда была в том, что по совместительству этот «рабочий» был осведомителем полиции. Все кончилось тем, чем и должно было кончиться: еврейских юнцов арестовали и отправили в одесскую тюрьму.

Приговор: четыре года ссылки в Сибирь. Такой же срок получила и Александра Соколовская. Где-то на этапе Лева сделал ей предложение, а московский раввин прямо в пересылочной тюрьме узаконил их брак.

И вот уже чета молодых революционеров плывет на арестантской барже в низовье Лены, в крохотный поселок ссыльных Усть-Кут. Что было делать в этом медвежьем углу: опуститься, запить, заняться рыбной ловлей? Нет, Лев Бронштейн был не из тех, кого могут сломить обстоятельства. Александра рожает детей, Лев пишет статьи в иркутскую газету «Восточный вестник». Статьи его — на самые разные темы — имеют успех. И все же, когда вихри нарождающейся революции доносятся до низовий Лены, революционер Бронштейн берет вверх над журналистом Бронштейном: оставив жену с двумя детьми, Лева бежит из ссылки.

В Самару Лев Бронштейн прибыл с паспортом на имя Троцкого.

Почему Троцкого? Вовсе не потому, что Лев Бронштейн хотел замаскировать свое еврейское происхождение. С тех дней, как он себя помнил, слово «Троки» всегда приводило его в возбуждение, кружило голову, щемило сердце. Но если бы его спросили, почему, он бы не знал, что ответить. Сделавшись Троцким, Лева почувствовал такое облегчение, словно, наконец, стал самим собой.

В Самаре Троцкий включился в практическую работу революционера-подпольщика. Скоро ему стало скучно, он совсем было затосковал, но неожиданно получил приглашение от Ленина — эмигрировать на Запад и писать для «Искры».