В стороне от большого света - Юлия Жадовская

Что же касается до меня, то, конечно, она понимает, как велика моя потеря. "Но как знать? — прибавила она, — может быть, все к лучшему".

Явилась и Анфиса Павловна и также изъявила свое "душевное сожаление".

— Теперь поди отдохни и переоденься к обеду, — сказала мне Татьяна Петровна, — а после мы с тобой поговорим кой о чем.

Я отправилась наверх, в прежнюю комнату, где все было по-старому: тот же комод, те же два стула и два кожаных дивана, жесткие, как деревянные скамейки. Портрет старика висел на том же месте, только лицо его показалось мне еще суровее, еще глубокомысленнее…

Невольно припомнила я первый мой приезд сюда с Лизой. Как далеко ушла я душой от того времени, как состарилась нравственно!

Я вынула из чемодана свои вещи и стала укладывать в ящики комода. Никто из горничных не явился помочь мне; это было для меня ново и странно. До сих пор я была так избалована ухаживаньем за собой, что почти не умела приняться за дело, и даже такой пустой труд утомлял меня. Мне стало досадно на себя и как-то совестно своей изнеженности… Только тут пришло мне в голову, что таким образом я поставлю себя в неприятную зависимость от других, в необходимость постоянно принимать одолжения. Я решилась вперед быть для себя более полезною.

Вскоре пришла ко мне Степанида Ивановна. Увидя, что я тащу в угол пустой чемодан, она ахнула и всплеснула руками.

— Что это, матушка, сама трудишься! — сказала она. — Хорошо принимаем гостью! Да мало что ли у нас девок! как собак, прости Господи, натолкано… Ну уж народец!

Затем она перешла к моему положению.

— Вот, — заговорила она, — осталась сироткой без тетеньки! конечно, и наша-то ведь добра, ну да уж все не то: скупенька, иногда над пустяками дрожит, а большое пропадает. А ведь подумаешь, куда все пойдет? умрет — все останется. Вот у нас варенье по три года стоит. Уж я и то говорю: "Матушка! что не кушаете? уж засахарилось?". Так нет, говорит, не трогай, постоит. Уж чего стоять, хоть ножом режь… Да отказала ли вам что тетенька-то, покойница?

Эта мысль не приходила еще мне в голову, и потому меня затруднил вопрос Степаниды Ивановны.

— Видно, не успела голубушка! Уж плохо без своего жить, все лучше, как своя-то копеечка есть.

В это время пришла горничная позвать ее зачем-то к тетушке.

— Бесстыдница! халда окаянная! что не вышла к барышне-то?

Девка рассердилась и отвечала:

— Да что вы ругаетесь? мы никакого приказа не слыхали.

— А тебе надо носом ткнуть, тогда ты и сделаешь…

— Ведь в самом деле, — сказала я, — почему же она знала?

— Как, сударыня, не знать, только леность одна… — сказала Степанида Ивановна и ушла.

Я попросила горничную помочь мне одеться, что та исполнила с кислою миной.

Во время моего туалета посетила меня Анфиса Павловна.

— Вот вы и на житье к нам, — сказала она. — Что, получаете ли письма от Лизаветы Николаевны?

— Я получила от нее одно письмо, после того как она гостила у нас.

— Что же это она редко пишет после такой дружбы?.. Летом они обещали к нам приехать; они тогда и от вас заезжали, только ненадолго.

— Как бы это было хорошо! — сказала я. — Вы не знаете, с мужем она обещала приехать?

— Как же, с мужем. Татьяна Петровна и Александра Матвеевича приглашали.

— Как я рада!

— Что же вы так рады Александру Матвеевичу?

— Я всем им рада.

— Барышни молодые, — вмешалась горничная, — так и рады, все повеселее в деревне-то будет. Александр Матвеевич такие веселые, из себя такие красивые.

"Господи! — подумала я, — уж они, ничего не видя, целый роман сочинили".

— Уж на что с вами, — продолжала горничная, — так и тут шутили да заигрывали…

— Ах, мать моя! — сердито отвечала Анфиса Павловна, — на что со мной! Да я урод что ли какой! Я еще, слава Богу, не остарок, мне всего двадцать семь лет…

— Все же не семнадцать, — справедливо заметила горничная.

— Многие мужчины предпочитают женщин ваших лет, — указала я, желая утешить оскорбленную Анфису Павловну.

— Конечно, — отвечала она, — человек солидный, умный никогда не выберет молодень-кой. — И она вышла из комнаты, ласково примолвя: "До свидания, душенька!".

— Что тебя-то до сих пор не выберет умный-то человек? — сказала вслед ей горничная.

— Она может услышать, — заметила я.

— А пусть… уж она надоела мне хуже горькой редьки. Ведь я за ней хожу. Одно глаженье, так с ума сведет… не наденет юбки не глаженой. А уж пялится, пялится перед зеркалом — ах ты, Боже мой! — то брови пощиплет, то щеки потрет — смотреть тошно! А перед барыней-то, поглядите-ка, какой постницей прикидывается. А что не по ней, так сейчас и нажалуется… Вот вы и совсем готовы.

Татьяна Петровна сказала мне длинную речь о моем положении, коснулась очень искусно правил общежития и уменья вести себя при посторонних, не пропустила и того, как должно быть скромною и осторожною с мужчинами. В заключение она сказала мне, что покойница тетушка вручила ей вексель, данный на мое имя, в пять тысяч серебром и что в этой сумме все мое богатство. Татьяна Петровна советовала мне, когда я получу эти деньги по векселю, положить их в приказ и не касаться их без крайней надобности, прибавив, что в ее доме я не буду иметь нужды в необходимом.

— Конечно, — прибавила она, — я не могу делать тебе роскошного туалета, но ты будешь одета прилично. На балы я тоже тебя вывозить не стану: бедной девушке балы не нужны. Впрочем, когда снимешь траур, я буду брать тебя на простенькие вечерки к знакомым, где ты можешь потанцевать…

— Я не танцую, — простодушно заметила я.

— Как не танцуешь? почему?

— По очень простой причине — не умею.

— Ах, Боже мой! до чего упущено, твое воспитание! Ну, нечего делать! надо тебя поучить. У меня есть знакомая гувернантка, я ей место-то доставила, попрошу ее. Девице в твои годы нельзя не уметь танцевать. Чем же ты будешь у меня заниматься? вышивать умеешь?

— Да, умею.

— Ну так я дам тебе работу. Вышей мне от нечего делать воротничок, покажи свое уменье. Я достану узоров, а там и для себя что-нибудь сработаешь. Вон Анфиса прекрасно шьет, она и тебя поучит, чего не сумеешь. Надо всегда что-нибудь работать: занятие — украшение женщины. А тебе это может очень со временем пригодиться. Много, много потеряла ты, что не жила у меня с детства, не то бы ты была! Уж не бегала бы целые дни по полям и лесам. Я не говорю: отчего не погулять, но чтоб все было в свое время и прилично. Посмотри-ка, — продолжала она, — вон у Анны Дмитриевны десяти лет девочка, как себя держит! какой вход! какой поклон! Ну, да что о том говорить, чего уж не воротишь! Я надеюсь, что и теперь ты многим воспользуешься: ты неглупа, этого нельзя у тебя отнять. Нужно побольше опытности да внимания к советам старших… Да, пожалуй-ста, выбрось из головы пустую сантиментальность — она ни к чему не поведет… Вспомни, в какую пропасть ввалилась было ты еще ребенком! Хорошо, что я приехала. Конечно, ты сделала это тогда так, не понимая последствий; ну а уж теперь, милая Генечка, другое дело: теперь ты должна дорожить своею репутацией. Девица — все равно что белое платье: малейшее пятнышко заметно. Теперь пойдем обедать. Где же Анфиса?

— Здесь, — отвечала та, вдруг явясь в дверях, у которых, по всей вероятности, она слушала речь Татьяны Петровны.

После обеда Татьяна Петровна пошла отдыхать, а я ушла в свою комнату, которая теперь сделалась для меня почти приятна. Здесь я была свободна; здесь я могла думать, плакать, молиться; здесь мне открывался вход в мой тайный, задушевный мир, где я вела беседу с моим прошедшим, перебирая, как скупец, свои сокровища, одно за другим мои воспоминания. Здесь самое будущее принимало для меня порой радужные оттенки. Но теперь я пришла к себе не с мечтами, не с воспоминаниями; в ушах моих раздавались слова: "Бедной девушке балы не нужны, бедная девушка должна работать…". И вот какую-то гувернантку попросят Христа ради поучить бедную девушку танцевать… и Татьяна Петровна сделает доброе дело, за которое я обязана буду заслуживать ей моею внимательностью и угождением!.. Вся кровь бросалась мне в голову при этих мыслях теперь, когда я была одна, потому что какое-то инстинктивное благоразумие руководило мной в присутствии Татьяны Петровны, заставляя меня молча выслушать ее. До сих пор я не была, не считалась бедною девушкой, — мне этого и в голову не приходило. Я так была богата там, где меня ласкали, где меня любили! И вот я, столько гордая, самонадеянная, — вдруг унижена, обессилена… Я, бедная девушка, живу в чужом доме, на чужой счет!.. Душа моя рвалась и металась, как дикий конь, на которого надели узду… Но чем больше рвалась она, тем упорнее вызывала я нравственные силы на помощь самой себе, чтоб одолеть ее волнение и смело взглянуть в глаза неутомимой действительности. Была даже какая-то горькая отрада в этой борьбе, в этом желании твердо и смело не только выносить свое положение, но и становиться выше равнодушием к нему. Удастся ли это? я не знала.