Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

– Люди полагают, что он пропал всего лишь раз в жизни, но я думаю, что это не так, – говорит Тацуджи. – Он сделал это дважды. В первый раз – когда уехал из Японии до того, как началась война на Тихом океане. Никто не знал, куда он направился и чем с тех пор занимался, пока он не объявился в этих горах.

– Послушайте, сегодня всем известно, что задолго до войны повсюду в Малайе сидели японские шпионы, работавшие портными, фотографами, владевшие небольшими предприятиями. Только ведь они-то жили – в городах, Тацуджи, в местах, имевших хоть какую-то стратегическую значимость для вашей армии. Аритомо жил тут. Тут! – я со стуком впиваюсь костяшками пальцев в деревянные перила. – Он спрятался ото всех в своем саду.

– И коли уж на то пошло, – добавляю я, – если он по-прежнему работал на Японию, то почему оставался в Малайе еще долго-долго после конца войны? Почему он так и не вернулся на родину?

Тацуджи молчит, его глубокомысленный взгляд говорит мне, что он с разных сторон изучает мои слова.

– Тацуджи, что вы делали на войне?

Мгновенное замешательство.

– Я был в Юго-Восточной Азии.

– Где в Юго-Восточной Азии?

Он переводит взгляд на цаплю, осторожно выбирающую себе путь среди лап лотоса.

– В Малайе.

– В армии? – Голос мой ужесточается. – Или в Кэмпэйтае?

– Я служил в летной части имперского военно-морского флота. Я был летчиком. – Он слегка отстраняется от меня, и я замечаю, как нелегко ему дается самообладание. – Когда начались воздушные налеты на Токио, мой отец перебрался на свою загородную виллу. Я еще учился в академии, готовившей летчиков. Я был единственным ребенком. Мать умерла, когда я был еще мальчишкой. Я приезжал к отцу всякий раз, когда удавалось получить отпуск на несколько дней.

Он закрывает глаза и открывает их мгновение спустя.

– В нескольких милях от нашей виллы располагался трудовой лагерь. Военнопленных свозили со всей Юго-Восточной Азии работать на угольных шахтах за городом. Всякий раз, когда кто-то совершал побег из лагеря, мужчины в деревне создавали поисковые отряды. Однажды на выходные, когда я гостил у отца, я увидел, как они шли – с охотничьими собаками, с палками и всякими сельхозорудиями. Они делали ставки: кто первым отыщет сбежавших заключенных. «Охота на кроликов» – так они это называли. Когда беглецов ловили, их приводили на площадь возле деревенской ратуши и били.

Он смолкает, потом добавляет:

– Однажды я видел, как кучка подростков забила пленника палками до смерти.

Долгое время оба мы храним молчание. Он поворачивается ко мне и отвешивает мне такой глубокий поклон, что, кажется, – вот-вот на ногах не устоит, упадет. Снова выпрямившись, говорит:

– Я прошу прощения за то, что мы с вами сделали. Я глубоко скорблю.

– Ваше извинение лишено смысла, – говорю я, отступая от него на шаг. – Для меня оно не имеет никакой цены.

У него плечи будто сводит. Я жду, что он уйдет от павильона. Но он – вот он: стоит, не двигаясь.

– Мы и понятия не имели, что натворила моя страна. Мы не знали ни о массовых зверствах, ни о лагерях смерти, ни о медицинских экспериментах, проводившихся на живых узниках, ни о женщинах, принуждаемых прислуживать в армейских борделях. Вернувшись домой с войны, я отыскал все, что смог, о том, что мы сделали. Именно тогда у меня появился интерес к нашим преступлениям: хотел заполнить молчание, душившее каждую семью моего поколения.

Продирающий меня до костей холод проникает в кровь: я едва сдерживаюсь, чтобы не потереть руки. Меня грызет что-то сказанное им раньше.

– Те ребята из деревни, – говорю я, глядя ему в самую глубину зрачков, – вы ведь были с ними, когда они истязали узников, так ведь? Вы принимали участие в избиениях.

Тацуджи поворачивается ко мне спиной. Секунду-другую спустя глухо доносится через плечо сказанное им:

– Охота на кроликов.

Начинается слабый дождь, от которого по всей коже пруда побежали мурашки. В ветвях над павильоном какая-то птица знай себе каркает да каркает, повышая голос на три тона. Мне надо рассердиться на Тацуджи. Мне надо попросить его покинуть Югири и никогда больше сюда не возвращаться. К своему удивлению, я испытываю к нему одну только жалость.

Глава 14

Дожди не дали глине, выстилавшей ложе пруда, хорошенько просохнуть, но все же однажды утром Аритомо объявил, что пришло время заполнить пруд.

Мы разровняли последний слой щебня и песка поверх глины: ложе углублялось ближе к шести стоящим камням, которые мы вкопали в центре. За неделю до этого мы направили поток в водосбор рядом с прудом. Орудуя лопатой, я разрушила стенку нижней запруды. Вода хлынула в пруд, собирая воедино уже образовавшиеся в нем лужи. Когда водовороты угомонились, часть неба стала потихоньку воссоздаваться на земле – вода поглощала облака.

– Уровень воды должен быть точь-в-точь, – наставлял Аритомо. – Слишком низко или слишком высоко – и это навредит образу павильона. В нем не будет гармонии с высотой кустарника, высаженного вокруг пруда, или с деревьями позади кустарника, или даже с горами.

– Не уверена, что понимаю.

Взгляд Аритомо перемахнул через пруд.

– Закройте глаза, – велел он. – Я хочу, чтобы вы вслушались в сад. Вдохните его в себя. Отсеките свой разум от постоянного шума в нем.

Я повиновалась ему. Под моими ресницами затрепетал захваченный веками свет и постепенно померк. Тише сделалось журчанье воды, заполнявшей пруд. Я вслушивалась в ветер и воображала, как пролетает он от дерева к дереву, от листа к листу. Мысленно видела крылья какой-то птицы, волнующие воздух. Я следила за листьями, что с самых верхних веток по спирали слетали на поросшую мхом землю. Я вдыхала запахи сада: только-только распустившейся лилии, тяжелых от росы папоротников, коры какого-то дерева, крошащейся снизу под ненасытным приступом термитов и пахнущей пудрой с оттенком сырости и тления. Времени не существовало: я представления не имела, сколько прошло минут. И чем вообще было время, как не просто ветром, что не стихает никогда?..

– Когда вы снова откроете глаза, – донесся откуда-то издалека голос Аритомо, – взгляните на мир вокруг себя.

Взгляд мой заскользил по воде к живой изгороди из камелий, к деревьям, вздымающимся до гор, к горам, уходящим в складки облаков. Взгляд мой совсем не знал покоя, подолгу оставаясь на чем-то конкретном – нет, он охватывал все сразу. В тот единый миг я поняла, чту он хочет от меня, чту мне необходимо постичь, чтобы стать таким садовником, каким сделал себя он, потратив на это целую жизнь. В первый раз ощутила я себя внутри живой трехмерной картины. Мысли мои выстраивались с трудом, выражая лишь тонюсенькие пласты того, что схватывали мои инстинкты, а потом ускользали.

Из самой своей глубины душа исторгла вздох, в котором слились наслаждение и печаль.

Уровень воды я замеряла ежедневно. Когда она поднялась достаточно высоко, мы запустили в нее лотосы и посадили вдоль кромки берега тростник. Еще Аритомо запустил в воду кои[177], купленных у селекционера в Ипохе. Примерно через неделю после того, как мы начали заполнять пруд, он велел мне принести из кладовки с инструментами моток медной проволоки. Я привезла его на тачке и уложила у пруда. Пустив в ход кусачки, он нарезал медь на коротенькие проволочки, показал, как из них сплетать шары величиной с кулак, и предоставил мне заниматься этим.

– А зачем они? – спросила я, когда он вернулся, а рядом со мной высилась кучка из четырех десятков шаров, похожих на плетеные мячи сепак такро, в которые играют дети в каждом кампонге и на каждом школьном дворе.

Он подобрал один шар и закинул его далеко в воду. Медь тут же пошла на дно, распугивая рыбу.

– Медь не дает расти водорослям.

Мы обошли пруд по кругу, разбрасывая медные шары. Уже почти закончили, когда Аритомо остановился и поднял лицо к безоблачному небу. Пальцем дал мне знак молчать, словно я заговорить собралась. Я проследила за его взглядом, но сначала ничего не заметила. Потом высоко-высоко в небе от слепящего полотнища солнечного света отделилась птица и стала быстро снижаться, кругами заходя все ближе и ближе к земле, и скоро я различила цаплю в наряде из дымчатых серо-голубоватых перьев. Прочертив над прудом сияющий ореол, она ринулась вниз, заскользила над водой наперегонки со своим отражением, летя так низко, что мне показалось, будто ее отражение вот-вот вырвется с поверхности на свободу. Взмахнув крыльями, птица приземлилась на мелководье, рябь от нее кругами разошлась по всему пруду.

– Аосаги[178], – произнес Аритомо, и в голосе его звучало удивление. – Никогда не видел ее здесь прежде.