Темный ангел - Салли Боумен

– Хорошо, хорошо. Я всего лишь хотел тебе помочь. Не стоит сносить мне голову с плеч. Да что вообще с тобой?

– Я говорил тебе. Душно. Голова болит. Слушай, оставил бы ты меня в покое, а?

Скорчив гримасу в спину Мальчика, Фредди послушался.

Оказавшись в своей комнате, он снова стал насвистывать. Сначала у Окленда был приступ плохого настроения, потом – у Мальчика; ну и черт с ними обоими и с их настроением. Фредди направился к умывальнику. Он уже потянулся за зубной щеткой, но вдруг замер.

На постели лежал его вечерний костюм. Брюки, фрак, пластрон рубашки и… то, на что уставился Фредди. На белоснежной глади рубашки лежало… лакомство: один из марципановых птифуров, что мать подавала к кофе. Он был в маленькой бумажной вощеной коробочке и – к счастью – не оставил пятна на рубашке, хотя уже слегка подтаял.

Фредди отнюдь не обрадовался. Это Артуру пришла в голову идея так пошутить?

Он дернул шнур колокольчика, а потом вышел на площадку лестницы.

– Артур, – крикнул он, – что это, черт возьми, значит?

Не последовало ни ответа, ни звука шагов. Он уже был готов вернуться в комнату, как услышал – и совершенно отчетливо – вскрик.

Он удивленно остановился, на мгновение, подумав, что, должно быть, ошибся. Но нет, он услышал его снова, во второй раз. Женский или, может быть, детский вскрик. Фредди прислушался, стоя на площадке. За вторым вскриком наступила тишина. Что бы это ни было – Стини с Констанцей во время игры? – и кто бы его ни издал, больше никаких звуков не последовало.

– Готовься, – через плечо, даже не глядя на нее, сказал Шоукросс, когда Гвен вошла в Королевскую спальню. Он закрыл на засов дверь, выходящую в западное крыло.

Гвен замялась и, когда Шоукросс повернулся, протянула руку, словно желая или привлечь его, или приласкать. Шоукросс отбросил ее; Гвен, чье неумение держать себя в руках Шоукросс презирал, издала легкий стон.

– И поторопись, – чтобы усилить впечатление, добавил Шоукросс. У него была причина для спешки, единственная и простая: в их распоряжении оставалось чуть больше часа, и Шоукросс хотел как можно насыщеннее использовать его. Гвен же провозится половину этого времени, если он даст ей волю. Без помощи горничной раздевалась она медленно, так же медленно, как делала все остальное; она была медлительна в движениях, в ответах, нетороплива даже в мыслях. Большая, стройная, неловкая, глупая Гвен: порой Шоукросс удивлялся, что именно привлекает его в этой женщине.

Нетрудно было догадаться, что ее обидел его тон.

– О, Эдди, – сказала она, и Шоукросс, обеспокоенный тем, чтобы не терять время на глупые вопросы и заверения, неохотно повернулся к ней. Он знал, как быстрее всего можно добиться сотрудничества от Гвен. Он и раньше пускал в ход этот прием, и Гвен была готова к нему. Без всяких предисловий, глядя сверху вниз ей в глаза, он прижал ладонь к ее груди.

Гвен переодевалась, как минимум, четыре раза на дню, и легкий наряд устричного цвета, в котором она была утром, уже уступил место светло-синему крепдешиновому кимоно. Материал был тонкий, и под ним он почувствовал тяжесть ее крупной груди, ощутил, как в ожидании ласки затвердели соски. Вздохнув, Гвен приблизилась к нему; зрачки ее расширились, губы приоткрылись.

Когда он видел ее такой, преисполненной любви и возбуждения, то начинал откровенно презирать. Это выражение, которое придавало ей и красоту и одухотворенность, просто выводило его из себя. Оно вызывало у него желание наказать ее.

Но сейчас, склонив голову, он раздвинул ей губы кончиком языка. По телу Гвен пошла дрожь, она потянулась к нему, но Шоукросс тут же отпрянул.

– Ты хотела меня… за ленчем. Ты думала об этом. Ты хотела меня, сидя напротив своего мужа, ты истекала желанием. Думаешь, я не видел? Что заставляло тебя вести себя так, Гвен?

Гвен не ответила. К раздражению Шоукросса, она опустила голову, хотя отлично знала, какой следует дать ответ: она не один раз повторяла его.

Шоукросс сжал рукой ее подбородок, пальцы его легли ей на рот, сминая его, и больно сжали.

– Давай же. Отвечай. Что заставляло так вести тебя, Гвен? – Он ослабил пальцы.

Гвен подняла на него глаза.

– Похоть, Эдди, – тихо сказала она. – Я чувствую себя порочной, похотливой… как шлюха.

Удовлетворившись, Шоукросс наградил ее короткой сдержанной улыбкой. Потребовалось три месяца подготовки, чтобы эти слова наконец вырвались из губ Гвен; случалось, что и теперь она впадала в непонятную застенчивость.

– И как это сказывалось на мне? – Он нагнулся к ней. – Давай. Ты же знаешь. Говори.

– Это… это заставляло тебя хотеть меня, Эдди.

– Точно. Я прямо дождаться не мог. Так. Быстрее. Готовься.

К его облегчению, Гвен потянулась к маленькой перламутровой пуговичке у горла и начала расстегивать одну за другой. Шоукросс тут же отвернулся: он отлично знал, что только две тактики могут убедить Гвен поторопиться с занятием сексом: он может проявить со своей стороны или полное бесстрастие, или дать ей понять, что его снедает мужское нетерпение. При этой спешке вторая была предпочтительнее. Быстрее, меньше занудства и в определенной мере более оправдано, хотя эта истина имела мало общего с Шоукроссом, когда он был с Гвен или с какой-то другой женщиной.

Но, как бы там ни было, сейчас он одержал победу. Гвен раздевалась. С чувством облегчения Шоукросс раздвинул портьеры алькова и, миновав гардероб, зашел в ванную. Здесь он вынул черные шелковые ленточки, которые показывал Гвен утром, и пропустил их между пальцев. Это были широкие плотные репсовые ленты, которыми подвязывают шляпы, и очень прочные. Он решил, что останется в одежде – вариант, который использовался пару раз, хотя, насколько он помнит, не с Гвен.

Это решение сразу же возбудило его. Шоукросс с удовольствием почувствовал, как чутко его плоть отзывается на картины, что рисует воображение, – она напряглась, готовая к удовольствию.

Он вспомнил запись в дневнике, которую сделал накануне своего отъезда в Винтеркомб. Шоукросс любил эти черные тетрадки, в которые выплескивал всю свою желчь и весь свой непризнанный талант. Иногда ему представлялось, как через много лет какой-нибудь алчный и лицемерный издатель будет корчиться в муках: публиковать ли эти откровения; но начнет упоительно читать, вбирая в себя яд и скепсис исписанных ровным почерком страниц. Иногда Шоукроссу казалось, что жизнь – самое лучшее его произведение.

Когда мужчины собираются в своей компании, они говорят о сексе; когда же встречаются женщины, они говорят о любви. Что можно извлечь из этого парадокса? Ну как же – женщины лицемерны.