Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила

В лицо узнать ее.

Придти к тебе и, не сказав ни слова,

уйти, забыть и возвратиться снова,

моя любовь - могущество мое!

(1939. «Что значит любить»)

От этого страстного творения можно вести отсчет

обретения Майоровым собственного, узнаваемого,

«майоровского» поэтического голоса, в котором слиты воедино

мотивы искренности, заклинания и «звучание металла».

3. «Разлука, ты, разлука...»

185

Волнения восторженных встреч, переписка, горячие

порывы – в стихах Николая. Они дышат молодостью.

Яростное солнце весны и ночные звезды, дикие травы,

земля под ногами, речная заводь, дождь… Не случайно многие,

пишущие о Майорове, невольно поддаются соблазну

цитирования – иначе не передать волшебства его строк.

Николай испытывал трепет от жизненных событий и

одновременно ощущал тревогу за здоровье Евгении и от

предгрозовой обстановки в стране:

Через заросли крапивы и полыни

мы шли вдвоем. Дыханье пало с губ.

Шуршал песок, и где-то под обрывом

кончалась ночь, которая в мозгу

еще живет, еще пестрит и рушит

те доводы и ссылки на ничто,

которых нет понятнее и суше...

Я рядом шел. Она в моем пальто

казалась лучше. Ей оно пришлось,

как сну – фантазия и как слепому посох.

А ветер в ночь, разбросанно и косо,

сносил зеленый дым ее волос.

(1940. «Обрыв»)

В семье задушевного друга Майорова, Кости Титова,

отыскалась страница одного из писем к нему Николая (без

окончания и даты, но, судя по тексту, относится к зиме

1939/1940 г., когда он поджидал приезда в Москву брата

Алексея). Письмо раскрывает отношение поэта к Евгении.

«Живем, Костюха, – писал Николай, – живем. В том, Костька, и

радость, чтобы мучаться и терзатьсяНасчет лирикиЯ

никогда не стыдился своей любви – и впредь не постыжусь

заявить любому: – Да, я ее люблю, мучительно люблю! И

ты веришь, ты меня знаешьЯ люблю ее и любил так, как,

думаю, никого не буду любить...

Я высоко ценю ее – она редкий, хороший человек. Пусть –

она не виновата, но я – тогда я виноват?.. Но, Костька,

поверь во всю мою искренностьчто моей вины нет... Я ей

писал, но что же, она мне целый месяц не писала, вдруг

186

присылает 10 куцых строк и мотивирует свое молчание: «...так,

что-то не хотелось писать...». Нет, Костька, тут и ты бы головой

об стол стал биться... Но и после этого – я смиренен. Я молчу,

терзаюсь, не упрекаю...».

Она ждала и после похоронки

Душевные муки Николая оправдывает настроенность и

самой Евгении, выраженная в ее воспоминаниях. Являясь едва

ли не самой привлекательной из девочек школы, она сохранила

в памяти и передала свои впечатления о Майорове в годы своей

юности: «Выше среднего роста. Казался немного… угловатым.

Открытое лицо, чуть вздернутый нос, короткие брови, длинные

ресницы и удивительные глаза с зеленцой, такие горячие, что

казалось, у Николая всегда держится высокая температура.

Девушки обычно проходят мимо таких внешне заурядных

парней. Но в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила,

целеустремленность, доброта и основательность.Ребята,

бывало, ершатся, спорят до хрипоты, а он сидит в сторонке,

улыбается и молчит. А когда спрашивали его мнение, говорил

убежденно, доказательно. И к этому уже нечего было добавить.

Я ведь тоже сначала собиралась поступать в один из

московских вузов. Мне хотелось быть рядом с Николаем. Но

родители беспокоились за мое здоровье, в Москву не пустили

меня.Настояли, чтобы я подала заявление в Ивановский

химико-технологический институт. Я сдалась, хотя душа у меня

к этому вузу не лежала. Вскоре бросила учебу.(В архивах

вуза какие-либо документы об этом пока не отыскались. – В. Т.)

Однажды Николай показал мне фотографию девушки, с

которой вместе учится в университете. Это была фотография

Ирины Пташниковой. Почему он это сделал? Хотел сделать мне

больно? Или, может, тут сыграло свою роль его уязвленное

самолюбие? Если бы он знал, что творилось в моей душе...

О гибели Николая друзья долго не говорили мне. Об этом я

узнала лишь летом сорок второго. И будто всѐ рухнуло... Мир

для меня перестал существовать. Только тогда я вдруг со всей

ясностью поняла, какое место он занимает в моей жизни.

Окончилась война, а я долго ждала его...

187

В подготовленной для ивановских литераторов записке (см.

предыдущие главы) Евгения Манушкина сообщила коротко о

себе: «В том же 1941 я заболела базедовой болезнью. Но я была

молода, смотрела на болезнь как на пустяк.Когда началась

война, я на время будто забыла о своей болезни. До себя ли

было, когда такие страдания обрушились на наш народ.По

комсомольской путевке поехала на торфоразработки. Работали

по колено в воде... Сама добраться до Иванова я уже не смогла.

Меня привезли. Сделали операцию. Во время ее был задет

речевой нерв, я онемела. Полтора года не могла говорить. Ни

слова...»

На обороте листка в конце воспоминаний втиснут абзац с

ужатыми буквами: «Забыла. Меня всегда поражали его руки –

удивительно изящные, руки интеллигента. Такие же руки были

у его отца – плотника. Странно, как их не измяли, не изломали

ни топор, ни рубанок. И сам Николай, насколько мне известно,

никогда не чурался физического труда».

Творчеству Майоров отдавал все свои силы и помыслы.

Свое кредо он выразил в стихотворении «Тебе», написанном

незадолго до гибели. Пересланное не только Евгении

(неизвестно, было ли оно в уничтоженной переписке), но и

Ирине Пташниковой (разговор о ней – отдельная тема). Перед

ним тогда, несомненно, были образы Евгении и Ирины. Пока,

повторюсь, нам неизвестно, что было написано Майоровым за

время двухмесячного пешего перехода в маршевой роте и

последующего его участия в боях. Если им было создано что-то

значительное (в чем не приходится сомневаться), могла

измениться и самооценка его места в поэзии. В этом случае

стихотворение адресовалось уже более широкому кругу

читателей, потомкам – с пониманием Майоровым вероятности

роковых обстоятельств в своей судьбе.

Тебе, конечно, вспомнится несмелый

и мешковатый юноша, когда

ты надорвешь конверт армейский белый

с осьмушкой похоронного листа...

Он был хороший парень и товарищ,

такой наивный, с родинкой у рта.

188

Но в нем тебе не нравилась одна лишь

для женщины обидная черта:

Он был поэт, хотя и малой силы,

но был, любил и за строкой спешил,

и как бы ты ни жгла и ни любила, –

так, как стихи, тебя он не любил.

И в самый краткий миг перед атакой,

самим собою жертвуя, любя,

он за четыре строчки Пастернака

в полубреду, но мог отдать тебя.

Земля не обернется мавзолеем.

Прости ему, бывают чудаки,

Которые умрут, не пожалея,

за правоту прихлынувшей строки.

(1940-1941. «Тебе»)

Последняя встреча

Прощание Майорова с Евгенией выпало на самый тяжелый

период – первый год войны, когда враг рвался к Москве. О

событиях середины октября 1941-го свидетельствует его

однокурсник по университету Александр Немировский:

«Последняя наша встреча произошла в Краснопресненском

военкомате 15 октября 1941 г.Майоров, пока мы ожидали

вызова, развил план просить военкома о направлении в

Пролетарскую дивизию.Но из краткого сообщения