Паранойя - Виктор Мартинович

Я думал, конечно, сесть в теплый, респектабельный уют своей машины и сейчас, проходя мимо нее, восхищенно улыбаюсь поблескивающему лаком, как холст Вермеера, боку, но – и это одна из вещей, которая пришла ко мне ночью, – я не смею ехать туда на собственной BMW, на моей фрау. Это было бы чересчур самонадеянно, но не в смысле демонстрации моей dolce vita. Я ведь не знаю, милая Лиза, когда меня отпустят с этой «беседы», и отпустят ли вообще. Ты наверняка читала о людях, заходивших в МГБ забрать родственников с допроса и пропадавших на годы. Мне неприятно думать о моей машине, которая останется на спецстоянке для вызванных на допрос, ее занесет снегом, потом придет весна – какая-нибудь десятая по счету весна, сквозь нее прорастет дерево, и я ничего не смогу для нее сделать. Человек ответствен за тех, на ком прирулил. Это все равно что уйти на допрос и не покормить котенка. Ключи и документы – под зеркалом в прихожей, мама знает.

Черное небо в прорезях между домами и фонари – как непропорционально большие звезды на этом небе. Нас всех давно нужно было наказать за то, что в наших городах не видно звезд. Разве может человек идти на допрос и не видеть звезд? Разве это нормальное мироустройство?

Выйдя со двора, я обнаружил группки одетых в шубы и пальто людей, тянущихся к трамвайной остановке, – равнодушные к небу и звездам, придумавшие эту реальность и заставившие ее столбами, фонарями, многоэтажками. МГБ только заканчивает начатое ими. Нами. Нет, все-таки ими.

В трамвае, впрочем, оказалось уютно и почти тепло. Его подсвеченные изнутри теплым желтым светом окна отдавали рождественской рекламой Coca-Cola. Внутри все было забито едущими на работу сантаклаусами, не успевшими пока надеть свои наряды, и эта массовость создавала немного тепла. Мы вдыхали и выдыхали. До допроса оставалось полчаса. Трамвай совершил невероятное – он привез меня из декабрьской ночи в декабрьское утро. Когда я вышел на остановке «Парк», у замерзшей реки, производящей впечатление технического канала, используемого для омывания контуров какого-нибудь реактора или, на худой конец, сброса химических отходов, небо было уже не черным, но – лазурно-синим, с прорывавшимся на улицу Пулихова при помощи пехоты и артиллерии рассветом. Впрочем, рассветом это было бы, если бы я ехал к нам на встречу, Лиза. Рассвет – чересчур вдохновенное и оптимистичное слово. Я назову бои, шедшие за облаками неба и рождавшие ярко-оранжевые всполохи за облаками на востоке, сдержанно, как в прогнозе погоды: «восход». Мне нужно было идти в направлении этих небесных боев, и каким красивым теперь казался город, фонари, трамваи, столбы и многоэтажки которого не могли заглушить неистовствующих небес, как будто мстивших нам за звезды. Да, да, восход в городе, с его жестоким, режущим глаза после бессонницы солнцем, есть месть всем нам за неуважение к звездам, ох, не вот это ли мрачное здание? Нет. Я перепугался, Лиза. Что же я так боюсь этой встречи? Я ведь ни в чем не виноват (ну это не аргумент) и ничем им не опасен (а вот это – аргумент). Что им в моем существовании, в моих писаниях?

Чем дальше от трамвайной остановки, уютно угнездившейся в подбрюшье нашего горького парка, тем тревожнее становился ландшафт. Справа тянулась бесконечная стена, за которой истеричными криками (архитектура – музыка в камне?) поднимались остовы каких-то промышленных сооружений с выбитыми стеклами и поехавшей крышей. Все дома, сопровождавшие меня справа, были как будто специального назначения, они не смотрели на меня, они не стояли даже просто отвернувшись спинами, как это бывает на некоторых особенно элитных улочках, они конвоировали меня к зданию прокуратуры Центрального района Пятого отдела МГБ. Все их окна горели одинаковым зеленоватым светом, как будто сканируя меня, и возникшая мысль о том, что на каждом из них стоит камера и десяток температурных и прочих детекторов, отслеживающих выражение моего лица, мое состояние, скорость походки с целью выявления психоэмоциональной картины, предрасположенности к лжи, а стало быть, вины, – была паранойей, паранойей, просто моей паранойей.

Не выдержав, я стряхнул себя с узкого тротуара, идущего вдоль этих служебных зданий, и свернул к реке, омывавшей контур заброшенного завода, и шел вдоль воды, которая была замерзшей, с редкими проталинами в самом центре, отражавшими оранжево-красные блики небесной битвы. Я узнал нужную мне многоэтажку как-то сразу. Я не узнал, а опознал ее, будто уже бывал там. Я думал, что прокуратура будет окружена трехметровым забором, как тюрьма, но снова эти мои дурацкие фантазии: обычная советская архитектура. Похожа на поликлинику с какой-то даже игривой зеленой плиточкой, устилавшей пространство под окнами. Нужно было ехать на фрау.

Шагом, в каждом мышечном движении которого было видимое облегчение, я направился к зданию, неожиданно обнаружив в себе признаки замерзания ног и рук, но ничего, в таком здании могут даже чаем угостить. Подходы оказались забраны металлозаграждением, но это – понятно, так сейчас везде, это – против террористов. Или задумают вот, скажем, уголовники своих дружков вызволить. Так что это понятно. Металлозаграждение выстроено лабиринтом, так что пришлось несколько раз свернуть, пройти в противоположную от выхода сторону, затем еще раз – бочком, бочком, прежде чем попасть к подъезду с пятиметровыми деревянными дверями. Камеры, конечно же, – две камеры, справа и слева, но это – нормально, как-никак не вполне гражданский объект, но в целом нечего было мне, Лиза, так бояться.

Я потянул на себя тяжелую дверь, она не вполне охотно поддалась, я шагнул в абсолютную темноту, позволив ей медленно, со звуком, с которым в песчаный откос вонзается деревянная рогатка для удочки, захлопнуться. Пространство освещалось одной шестидесятиваттной лампочкой, а потому вздрогнул я не сразу – глазам потребовалось какое-то время, чтобы справиться с темнотой, вылепить из нее, сначала совершенно бессвязной (о Боже!), пятиметровую бронированную, забранную какими-то анахроничными клепками, как танк времен Первой мировой, вторую дверь, которая, по всей видимости, и была настоящей дверью в прокуратуру МГБ.

Я стоял в узком, полутораметровом пространстве между декоративным муляжом двери, сделанным, по всей видимости, чтоб не пугать иностранцев, и мрачной, давно не крашенной, но красившейся, судя по вставшим дыбом, вспенившимся слоям, многократно, железной дверью, ведущей в МГБ. Я пошарил глазами по ровной металлической поверхности в поисках звонка, но его, конечно, не имелось: звонок разом бы сделал этот бронированный колосс доступным, управляемым, причем – с той стороны, с которой приходят допрашиваемые. Я стоял и чувствовал, как стремительно теряюсь в росте, а дверь все не открывалась, и тогда, уж не знаю через сколько секунд-минут, догадался полуобернуться, и тут я вздрогнул повторно. Потому что справа, прямо в стене исполинского косяка, было забранное бронированным стеклом окно с дырками, выстроенными в форму легкомысленного кружочка. Через стекло все это время из-под лакированного козырька прямо на меня смотрели невыносимо внимательные глаза. Никаких других черт лица с перепугу я не заметил, а, может, их и не было, моя милая Лиза! Я спешно подошел (какая же огромная эта дверь – вдоль ее правой створки мне пришлось сделать два, три, четыре шага) к этим глазам и этому козырьку, я склонился к дырочкам в толстом стекле и залепетал:

– Я на допрос. К девяти.

Глаза в упор сказали: «Следователь», – и нужно было провести в этом здании, перед этой огромной, старой и страшной дверью все то время, которое провел я, чтобы понять, что это – вопрос. Но понимание мало помогло, так как нужно было назвать фамилию, которая никак не отпечатывалась у меня в голове, верней – отпечатывалась, но с пририсованными к короткому звучанию этого слова длинными ушами, черными, детским забором, усами и прочими издевательствами. «Пупик?» «Тупик»? Как же его, черт возьми? Пробовать эти варианты вслух при внимательных глазах из-под козырька не хотелось.

– Невинский. Невинский – я, в девять утра. Я не помню, какой у меня следователь.

Глаза произнесли медленно, нараспев, и тут я уже понял, что голос из-за стекла многократно усиливается, так что слышно даже дыхание этой фуражки, а дырочки нужны были для того, чтобы я подходил ближе и наклонялся, а он – изучал меня.

«Как же это вы, следователя своего не знаете?» – вот что спросил голос. Чувствовалось, что вечером глаза расскажут этот случай своим друзьям-офицерам в качестве анекдота: «Пропускал сегодня на допрос одного ботана, так он фамилии следователя не знал, прикиньте?» Я не нашелся, Лиза, что ответить. Он спросил это так, будто следователь – мой ангел-хранитель или моя возлюбленная. Я ловил ртом мысли, но он уже оттаял, и было видно, что знал он прекрасно фамилию моего следователя и подсказал, прямо в уши, из невидимых динамиков: «Цупик. Цупик ваш следователь. Больше не забывайте. Сейчас… (ему потребовалось некоторое время, чтобы подобрать эвфемизм для слова „конвой“). Сейчас сопровождающий подойдет. Ждите».