Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Катилина, поняв, что сейчас последует перечисление обвинительных пунктов, нахмурил брови, не пытаясь протестовать. Тяжелая набухшая жила бешено пульсировала на лбу, отражая гнев, душивший грозного патриция. В храме стояла тишина, все внимательно слушали Цицерона.

— Ты не забыл, вероятно, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ я сообщил в сенате, что поднимет вооруженный мятеж Гай Манлий, в дерзком заговоре сообщник твой и приспешник, и точно указал день — шестой до ноябрьских календ. Разве я ошибся, Катилина? Не только такое — столь ужасающее произошло, во что трудно было поверить, но и в тот именно день — поистине этому можно лишь удивляться! Опять-таки я заявил в сенате, что в пятый день до ноябрьских календ ты собираешься учинить резню самых достойных граждан. Уже многие начали искать убежища за пределами города, но я остался. А дальше? Когда наступили ноябрьские календы, ты с уверенностью рассчитывал взять приступом Пренесте, но я полагаю, ты понял, что город этот был заблаговременно укреплен по моему приказу моими отрядами, сторожившими его днем и ночью. Ни один твой шаг, ни одна хитрость, ни одна мысль не ускользнет от меня, моего взора, моего слуха, порой просто чутья, — чуть самодовольно сказал Цицерон.

— Нужно отдать должное его шпионам, — тяжело задышал Красс, — у него хорошо поставленная информация.

— Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мы оба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чем ты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать — в дом Марка Леки на улице Серповщиков.

При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясь оправдываться.

— Туда же собралось большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличают тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! — снова крикнул Цицерон. — Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всего мира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!

— Все-таки он болтун, — недовольно пожал плечами Красс.

— Зато талантливый болтун, — добавил Цезарь.

— Итак, в ту ночь, Катилина, — продолжал консул, — ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда кто намерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует за тобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехать из города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоих сообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убить меня в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! — крикнул снова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.

Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:

— Едва только ваше сборище было распущено, как мне все уже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказался принять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейших людей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз в предсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое — выбери день и покинь, наконец, этот город, — ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь — твой лагерь! — заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере как можно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас ты больше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столько раз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной, ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов и прежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшему стражу нашего города, — показал на статую Цицерон. — Однако впредь испытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше не вправе.

— Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда я только еще был назначен консулом, — напомнил Цицерон, — и тогда защитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность. Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперь уже консула, а заодно и своих соперников — Децима Силана и Лициния Мурену. Но тогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег к помощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря, всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.

— Прямо «отец народа», — иронически хмыкнул Красс, — послушать его, так только он один спасает республику и желает ей блага.

— После сегодняшнего заседания сената Катилина не сможет оставаться в городе, — почти утвердительно сказал Цезарь, — слишком много обвинений в его адрес. Он должен будет уехать.

— Теперь, — заканчивал Цицерон, выходя на середину и поднимая правую руку вверх, — ты, Катилина, открыто посягаешь на целую республику, святилища бессмертных богов, на городские кровли и жизнь каждого из граждан, наконец, призываешь сокрушить и разорить всю Италию. Осуществить то, что с самого начала предписывает мне консульская власть и заветы предков, я не дерзаю. Поэтому я поступаю не так сурово, и, думаю, в такой мягкости сейчас будет больше пользы для общего благополучия. Ведь если я прикажу казнить тебя, в государстве все же осядет остатком заговора горстка твоих сообщников, — консул перевел направление руки на Лентула. — Если же ты удалишься, к чему я тебя не раз побуждал, то зловещее скопление нечистот, пагубное для республики, будет вычерпано из города.

— Так что же, Катилина? Неужели мой приказ заставляет тебя сомневаться в том, что так отвечало твоему собственному желанию? «Ты враг. Уйди из города!» — такова воля консула. Ты спросишь: означает ли это изгнание? Я не даю такого распоряжения, но, если хочешь знать, таков мой настоятельный совет, — закончил эффектной фразой Цицерон и в полной тишине прошел к своему креслу.

Не успел он сесть, как храм взорвался криками одобрения. Почти все сенаторы, еще недавно сомневавшиеся, были на стороне Цицерона. Громкие рукоплескания, столь редко раздающиеся в стенах сената, были достойной наградой Цицерону за его выдающуюся обвинительную речь против Катилины.

Раздосадованный Катилина трижды пытался взять слово, но негодующие крики сенаторов не дали ему говорить. Взбешенный патриций в ярости покинул храм, провожаемый неодобрительными криками присутствующих.

Воспользовавшись его уходом, слово взял Катон.

— Возблагодарим великих богов за то, что среди нас, наконец, нашелся человек, бросивший прямые обвинения Катилине. Не только катилинарии представляют опасность сегодня, но и те, кто прячется в их тени, намереваясь нанести удар нашей республике. Сенат всегда должен стоять на страже интересов Рима и республики. Только единство сенаторов спасет Рим от раздоров и гибели, от ужасов гражданской войны.

— Он никак не успокаивается, — с ненавистью сказал Красс, — ему так и хочется обвинить нас в заговоре против республики.

— Сегодня осторожная политика Цицерона и его ораторское искусство взяли верх над безрассудством Катилины и кинжалами мятежников, — сказал тихо Цезарь. — Тоги победили мечи, если пользоваться терминами нашего консула. Но это еще не конец, Красс. Это начало новой гражданской войны.

Часть II

Казнь

Глава XVIII

Нам кажется недостаточным оставить тело и душу детей в таком состоянии, в каком они даны природой, — мы заботимся об их воспитании и обучении, чтобы хорошее стало много лучшим, а плохое изменилось и стало хорошим.

Гражданская война по природе своей наиболее разрушительное и страшное бедствие для любого народа. Гражданская война есть ужасный барьер, пролегающий между гражданами одной страны, одного народа, одной семьи. Раздел проходит по душам людей, когда сын восстает против отца, отец борется с сыном, а друг убивает друга.

Жестокость в такой войне становится общепринятой нормой, когда люди бьются с отчаянием обреченных, порывая свои связи с родными и близкими, рвут кровные нити своего прошлого. Но гражданские войны губительны и по своему нравственному ущербу, наносимому обществу. Победителей в таких войнах не бывает, ибо побежденной является другая половина собственного народа.