Ангел с железными крыльями - Виктор Тюрин

Глава 11

Мать встретила санитарный поезд, который привез обоих ее детей, а затем почти месяц разрывалась между госпиталем и клиникой, куда положили Наташу. Хорошо, что у меня оставались еще кое-какие деньги, так как за содержание сестры и специфические лекарства для ее лечения нужно было платить.

Выписавшись из госпиталя, я вышел на улицу. Вдохнул свежий морозный воздух. Хорошо! Некоторое время постоял, потом неторопливо двинулся в сторону дома. Я специально попросил мать, чтобы не приезжала, а ждала меня дома вместе с Наташей, которую выписали еще неделю тому назад. Сестра вместе с матерью встретила меня в прихожей, но близко не подошла, поздоровавшись со мной издали. Она изменилась не только внутренне, но и внешне. Настороженно-пугливый взгляд, запавшие глаза, бросающаяся в глаза худоба. На ней было надето глухое черное платье с высоким стоячим воротничком. За столом она сидела молча, не поднимая глаз, а на вопросы отвечала сухо и однозначно. В конце обеда, отказавшись от чая и десерта, вдруг неожиданно поднялась и сказала, что идет в церковь. Я проводил ее удивленным взглядом и, только когда хлопнула дверь, спросил у матери, что ей там понадобилось. Оказалось, что еще лежа в больнице, сестра приобщилась к религии и с первого дня выписки целые дни проводит в церкви. Прошло какое-то время, и сестра заявила, что уходит в монастырь. Мать на этот раз не плакала, а только сказала ей тихим, сухим, безжизненным голосом:

– Видно Бог так решил за тебя, моя деточка.

Прощание вышло напряженным и скомканным. Мы с сестрой расстались, словно два чужих человека. Она даже не захотела, чтобы я ее провожал до монастыря, и уехала с матерью. На следующий день я проводил мать на вокзал, после чего переехал в опустевшую квартиру.

Японец встретил меня обычным, непроницаемым выражением лица, но после моего короткого рассказа о поездке на фронт заставил обнажиться до пояса. Какое-то время осматривал рану, потом категорическим тоном заявил, что завтра мы начинаем тренироваться, а стоило мне заикнуться о врачебном запрете на физические нагрузки на ближайшие три недели, мастер снова, но теперь медленно и отчетливо повторил, что с завтрашнего дня начинаются тренировки. Правда, порядок проведения занятий Окато изменил. Во-первых, сократил время до двух часов и уменьшил нагрузки, а во-вторых, теперь наши занятия начинались с того, что японец мазал входное и выходное отверстия раны какой-то вонючей и жгучей мазью. В первую неделю было адски трудно, но потом все же постепенно втянулся, и к исходу третьей недели мы вернулись к прежнему графику тренировок.

Степан Петрович, в отличие от Окато, встретил меня радушно, а когда узнал, где я пропадал, то два часа, положенные на стрельбу, ушли у нас на разговор о войне.

Все как бы вернулось на свои места, только с деньгами было плохо. Все, что у меня было отложено на черный день, ушло на лечение сестры, поэтому я сейчас жил на пенсию, которую получил за три последних месяца.

В конце ноября мне пришла бумага, предлагавшая явиться в наградной отдел. Я рассчитывал получить солдатский Георгиевский крест, но неожиданно узнал, что награжден офицерским орденом Георгия 4-й степени. Когда попытался выяснить, не закралась ли здесь ошибка, мне показали бумаги, согласно которым поручик Богуславский был награжден за героизм, проявленный и т. д…

«Поручик? Хм! Выходит… что мое прошение в качестве добровольца благополучно похоронили, и у них осталось то, что лежало на поверхности. Поручик в отставке, который совершил подвиг. Поручик Богуславский. Что ж, орден, так орден. Я его честно заслужил».

Прикрепив орден, надел мундир, встал перед зеркалом, но уже спустя минуту понял, что не испытываю ни малейшей радости, снял китель и повесил его обратно в шкаф. Только собрался сесть в кресло, как раздался звонок в дверь. Подошел, открыл. На пороге стоял солидный мужчина в хорошо пошитом пальто и начищенных ботинках. Неужели… Пашутин?!

– Гостей принимаете, Сергей Александрович?!

– Михаил Антонович! Рад видеть вас живым и здоровым!

– Благодаря вам, мой друг! Только благодаря вам! Вы не считаете, Сергей Александрович, что это дело надо отметить?! Кстати, у меня все с собой! – и он сделал шаг в сторону. За ним я увидел переминающегося с ноги на ногу знакомого приказчика из магазина, расположенного напротив нашего дома. Тот в обеих руках держал большие свертки с продуктами.

– Здорово, Федор! – поздоровался я с ним.

– Здравствуйте, Сергей Александрович! Всегда рады услужить!

– Заноси, братец! – скомандовал ему прапорщик.

После того, как приказчик ушел, мы стали накрывать стол, потом уселись друг против друга.

– Хорошо живете, Сергей Александрович. В самом центре. Дорого, небось, такая квартира стоила?

– Это подарок. От одного хорошего человека.

– О как! Кто бы мне такой подарок сделал!

– Какими судьбами оказались в Петербурге? – вежливо поинтересовался я.

– Чуть позже. Хорошо?

– Как скажете.

– Как рана? – в свою очередь проявил вежливость Пашутин.

– Все хорошо. А вы как?

– Гм. Знаете, у нас с вами какой-то не такой разговор идет. Словно два чужих человека встретились и не знают, о чем им говорить. Предлагаю разлить водочку по рюмкам, выпить, потом еще раз выпить и начать разговор заново! Вы как?!

– Спасибо, но я лучше обойдусь клюквенным морсом. У меня завтра тренировка.

– Та японская борьба? Удары у вас… – он покрутил головой, словно от избытка чувств, – …что надо! Так о чем это я? А! С вашего разрешения я сам буду исполнять намеченный мною план. Вы не против?

– Нет.

Пашутин быстро опрокинул пару рюмок, закусил, потом поинтересовался состоянием сестры, затем мы перескочили на воспоминания о вылазке в германский тыл, после чего тот стал расспрашивать о моей жизни. Кивал головой, поддакивал, уточнял и снова спрашивал, пока, наконец, я его не прервал:

– Что это, Михаил Антонович, мы все время говорим обо мне. Вы как сами-то? Как здоровье?

– Сам? Да все нормально. Месяц в госпитале и сейчас как огурчик!

– Неловко спрашивать, но все же: как обстоят дела с вашей семьей?

– Хм! Все так же.

Небрежность ответа меня несколько обескуражила. Он явно не подходил человеку, который отправился на германский фронт для того, чтобы мстить за свою семью.

«Собственно, что ты о нем знаешь? Только то, что о нем говорили другие люди. Преподаватель немецкого языка. И в то же время профессиональные навыки работы с ножом и пистолетом. Хм. Думаю, что подобную практику вряд ли ведут на кафедре иностранных языков».

– Скажите, Михаил Антонович, вы ведь не случайно ко мне зашли?

– Почему вы так решили? Ведь вы мне как-никак жизнь спасли! Если это не повод для встречи, то мне тогда вообще не понятно, для чего существует у людей чувство благодарности!

– Повод. Не спорю. Но судя по вашим действиям там, за линией фронта, сдается мне, что вы свои профессиональные навыки явно не на кафедре иностранных языков оттачивали. Да и вопросы ваши больше на допрос смахивают. Чем-то я вам интересен. Ведь так?

Пашутин с минуту смотрел на меня с непроницаемым лицом, потом сказал:

– Знаете, я еще на фронте подметил вашу цепкость к деталям, умение подмечать мелочи и делать правильные выводы. Ваша способность далеко не рядовая даже для нормального человека, а уж для того, кто после тяжелого ранения потерял память, совсем запредельная. Читал я ваше медицинское заключение. Вас ждал приют для душевнобольных, а вы вместо этого сейчас сидите за столом, здоровый, вполне нормальный человек, и при этом проявляете такие умственные способности, что даны далеко не каждому. Так как насчет вашей маски?

– Вы поинтересуйтесь у доктора Плотникова. Николая Никандровича. Он делал доклад на каком-то медицинском собрании о моем феномене. Там как раз и говорится об остаточной памяти, которая может проявиться у больных, подобных мне. Очевидно, именно она помогла мне восстановить функциональные основы моей памяти, – я специально ввернул специфическую фразу из тех заметок, по которым Плотников готовил свою речь и дал мне в свое время почитать. – Кстати, я кое-что почитал из медицинской литературы о работе мозга. Так там прямо сказано, что науке неизвестно, как он функционирует.

Пашутин усмехнулся:

– Считайте, что вы меня убедили. Правда, есть еще кое-что. Ваш высокий болевой порог и необычайная сила. Еще у меня создалось такое впечатление, что у вас полностью отсутствует понятие страха. И мыслите вы совсем по-другому, чем обычный человек.

– Вы, похоже, собирали обо мне сведения.

– Даже сейчас вы этому не удивились. Нет в вас ни напряжения, ни испуга. Не засыпаете меня вопросами, – Пашутин сделал паузу, потом продолжил: – Я ведь говорил о вас со многими людьми. Для многих из них вы человек-загадка. Кстати, для меня тоже. Мне очень хочется понять, что вы за человек. Может, вы сами, Сергей Александрович, мне это скажете?