Губкин - Яков Кумок

Глава 29

Еще несколько отрывков из писем. Мировой пожар. Ответ Нины Павловны.

«20.8.1913. На днях я прочел одну повесть Г. Мало — «В семье», где описана жизнь одной маленькой девочки, родители которой рано померли и оставили ее одну на белом свете. Ты не поверишь: я плакал, как маленький. И до сих пор не могу отделаться от впечатлений этой книги. Я поставил себе за правило не обременять себя ни работою, ни излишними заботами, чтобы сохранить бодрость и здоровье для своего ангела, чтобы она выросла на моих глазах. Я умру спокойно, когда буду видеть своих детей выращенными здоровыми не только телом, но и духом, чтобы жизнь была для них радостью, а не мучением… Живу… я теперь в самых отчаянных условиях — и не падаю духом. Наоборот, я очень бодр и трудоспособен. Моя работа идет колесом без сучка и задоринки. Днем езжу по планшету. Палит меня солнце, палит жаркий полуденный ветер, а мне и горя мало. Ищу себе своих ракушек и мурлычу свои песенки и мечтаю о вас, а особенно о своей золотокудрой дочке. Решаю проблемы не только об образовании нефтяных месторождений, но и великие проблемы жизни. Думаю об ее смысле и цели, разумности бытия. И прихожу к мысли, что великий смысл жизни в том, чтобы пользоваться и наслаждаться красотою окружающего божьего мира: солнцем, звездами, широтою моря, шумом зеленого леса, безбрежностью степи и даже миражами окружающей меня выжженной пустыни, в жарком дыхании которой есть своя прелесть и своя чарующая красота. А это общение с миром, с мировою душой возможно, когда твоя душа чиста и от грязных дел и от грязных помыслов, когда ты, сознавая, что счастье в нас и вокруг нас, стремишься к своей радости приобщить, кто тебе…» (конец письма утерян).

Академик Узбекской академии наук Владимир Иванович Попов ввел в геологию понятие о «прерывистой непрерывности» тектонических движений. Кажется, когда читаешь чужие дневники и письма, это понятие становится приложимым к повседневному бытию: сев за стол и подвинув к себе тетрадь или лист бумаги, человек на мгновенье прерывает непрерывное течение своей жизни и этот перерыв фиксирует. Но мы, читатели его письма, знаем истоки и устье, пороги и заводи и разливы великой реки его жизни, знаем прошлое до письма и что было после. «Я поставил себе за правило не обременять себя ни работою, ни излишними заботами, чтобы сохранить бодрость и здоровье…» — увещевает себя Губкин. Извечная мечта неугомонных людей! Тщетно. До самого конца не сможет он остановиться и будет все наращивать и наращивать темп, «…великий смысл жизни в том, чтобы пользоваться и наслаждаться красотою…» Всегда ли сам Губкин помнил о золотом завете, данном себе 20 августа 1913 года?

Обычно к этому времени его тоска по дому, покинутому пять месяцев назад (он уезжал в конце марта — начале апреля, возвращался в ноябре), становилась непереносимой. Губкин никогда не был настолько одержим абстрактной идеей, чтобы хоть ненадолго забыть боль, беспокойство, тоску. Он слишком настрадался в молодости, и страх перед будущим — даже тогда, когда материальное положение семьи упрочилось, — долго его не покидал. Он тяготился одиночеством и писал письма жене.

«Апрель 1914. Занятый в Петербурге всевозможными писаниями, я как-то не чувствую всей остроты боли за вас: то ли потому, что моя голова и сердце заполнены различного рода геологическими соображениями и эмоциями, то ли потому, что я рядом с вами».

В приведенном отрывке одна фраза показалась мне чудесной. Губкин пишет «геологические соображения и эмоции». Эмоции! Наука не бездушна, самые отдаленные истины полны мелодией, очарованием и светом, которые, правда, опознать, разглядеть и расслышать могут лишь к тому подготовленные и творческие натуры.

«7.7.1913. Передай моей родной дочурке, что я каждый день здесь встречаю лису-плутовку, маленькую, с длинным хвостом. Она неизменно утекает от меня. Я за ней вдогонку, кричу: постой, постой, дай я тебя поймаю и пошлю Галеньке. А она остановится, поглядит, вильнет хвостом и снова поскачет.

А раз иду я, а она лежит на солнце и смотрит на меня. Я остановился и тоже смотрю, что будет дальше. Она хоть бы что — ни с места. Тогда я на нее молотком делаю вид, что стреляю. Она мигом соскочила и в нору, которая была тут по соседству — только ее и видел.

Передай моей ласточке, что каждый день я вижу и серого зайчика. Этот бедняжка боится меня. Хоть я ему и кричу: куда бежишь, мы тебя не тронем — мы народ смирный. Не верит — и уходит наутек. Трусит, сердечный… Других зверьков не приходилось видеть, а этих почти каждый день. Их много на Сумгаите».

«Май 1914. Как бы я был счастлив, если бы ты успокоилась от треволнений жизни и почувствовала, что ты не одна на свете, что там в далеком Аджикабуле — за горами, за морями — бьется верное тебе сердце, которое вот уже 16 лет любит только тебя одну и твоих деток, несмотря ни на какие «поерохи и дерябочки», возникавшие как результат переутомления, неудач, вообще тяжелой борьбы с жизнью».

Говорят, семейный очаг юмором жарок, и счастливы супруги, не забывшие юношескую легкость посмеиваться друг над другом. Губкины любили шутить и петь и даже ссоры свои назвали, право же, чудными словечками русскими: выдумали мимолетную ссору называть поерохой — так, дескать, поерошить волосы, а уж коли дело посерьезней, когда ноготочки вылезают — это дерябочка!

Когда в 1910 году Иван Михайлович в первый раз уезжал надолго в экспедицию, вероятно, произошел обычный в таких случаях разговор о верности. Нина Павловна, надо полагать, сказала, что на верность способны далеко не все мужчины, а только «исключительные». И первые свои письма издалека Иван Михайлович подписывает «твое исключение». Однако недолго фигурирует шутливая подпись; вскоре подтверждать свою исключительность отпала всякая надобность. Частенько Иван Михайлович жалуется на неаккуратность Нины Павловны в ответах («3.6.1914. …Томлюсь в неизвестности… Забыла ты меня совсем. Неужели нельзя написать письма… Ведь это ухудшает мое психическое состояние. К непосильной физической работе прибавляется постоянная тревога за тебя и детей».) Проскальзывают нотки недовольства, которые сам же Иван Михайлович хорошо объяснил «как результат переутомления, неудач, вообще тяжелой борьбы с жизнью». Но ни малейшей искорки недоверия между супругами не промелькнуло за все долгие годы совместной их жизни.

«6.6.1914. Мечтаю, что зимой отдохну под вашим крылышком на славу. Буду писать потихоньку, не торопясь. Даю себе слово — горячки не пороть. Все равно толк один, а мучения напрасны».

Ничего не вышло, не удалось ему зимой понежиться в уюте и «писать потихонечку»: спустя двадцать четыре дня, как отправил он это письмо, началась война…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});