Вкус дыма - Ханна Кент

– Она мне не экономка, – сказал он.

Слышать это было приятно, но все же я объяснила, что, когда пришла в Идлугастадир, Сигга сообщила мне, что заняла место Каритас.

Натан рассмеялся, помотал головой и напомнил, как предупреждал меня, что Сигга слишком молода и простовата. А потом он отпер дверь мастерской, и мы вошли внутрь. Я никогда прежде не видела подобных помещений. Там были самые обычные мехи и наковальня, но, кроме того, вдоль стен висели огромные охапки сухих цветов и трав и стояли в ряд сосуды, наполненные разными жидкостями – и мутными, и прозрачными. Еще там была большая бадья чего-то похожего на жир, а также иглы, лезвия и стеклянный сосуд, в котором содержалась какая-то мелкая зверюшка, бледная и пупырчатая, точно вареный желудок.

– Ужас какой, – пробормотала Стейна из дальнего угла бадстовы. Агнес недоуменно подняла взгляд от работы, словно вообще забыла о существовании семейства из Корнсау.

В это мгновение в наружную дверь постучали.

– Лауга, – сказала Маргрьет, – поди глянь, кто там пришел.

Младшая дочь пошла открывать. Вскоре она вернулась, ведя за собой пожилого мужчину, который энергично отряхивал снег с плеч. Это был преподобный Пьетур Бьярнасон из Ундирфельда.

– Благослови Господь всех присутствующих, – пророкотал гость, вытирая запотевшие очки о рубашку. После пешей прогулки по льду и ветру он дышал шумно и тяжело. – Я пришел, дабы сделать о всех вас записи в приходской книге, – нараспев проговорил священник. – А, младший проповедник Торвардур, здравствуйте. Вижу, вы до сих пор здесь. О да, разумеется. Блёндаль…

– Это Агнес, – перебил Тоути.

Женщина шагнула вперед.

– Я – Агнес Йоунсдоттир, – сказала она. – Нахожусь тут под арестом.

Маргрьет в изумлении вскочила, оглянулась на Йоуна, сидевшего на постели. От ужаса у него отвисла челюсть.

– Что?! Она не… – начала было Лауга, но Тоути прервал ее на полуслове.

– Агнес Йоунсдоттир – моя духовная подопечная. Как я вам уже говорил.

Он чувствовал, как хозяева Корнсау сверлят его взглядами, потрясенные тем, что он согласился с подобным именем. В комнате надолго воцарилась неловкая тишина.

– Приму к сведению. – Преподобный Пьетур опустился на табурет под мигающей лампой и извлек из-за пазухи внушительных размеров книгу. – А как поживают домочадцы Корнсау? Забой скота окончен?

Маргрьет вперила в Тоути странный взгляд, затем медленно опустилась на место.

– Э-э… да, окончен. Осталось только разбросать навоз по лугам, а уж потом мы примемся за шерстяные вещи на продажу.

Пожилой священник кивнул.

– Истые труженики. Староста Йоун, не будешь ли ты любезен побеседовать со мной первым?

Священник по очереди переговорил со всеми обитателями Корнсау, проверяя у каждого навыки чтения и знание катехизиса. Также он задавал собеседникам вопросы о тех, с кем рядом они жили и работали. После того как преподобный побеседовал со всеми слугами, он вызвал Агнес. Тоути пытался расслышать, о чем они говорят, но Кристин, радуясь тому, что проверка ее умения читать наконец осталась позади, так бурно веселилась на пару с Бьярни, что из-за их хохота Тоути не сумел разобрать ни слова. Священник говорил с Агнес недолго и вскоре кивком отпустил ее.

– Благодарю, что уделили мне время, – сказал преподобный Пьетур. – Надеюсь скоро увидеть вас на церковной службе.

– Не хотите ли выпить кофе? – спросила Лауга, сделав изящный книксен.

– Спасибо, дорогая моя, но мне еще нужно посетить оставшиеся хутора, а погода, судя по всему, не намерена улучшаться.

С этими словами преподобный водрузил на голову шляпу и бережно убрал приходскую книгу в глубины своего плотного плаща.

– Я провожу вас, – сказал Тоути прежде, чем Лауга успела предложить свои услуги.

В коридоре он спросил пожилого священника, что именно тот записал об Агнес.

– Зачем вы хотите это знать? – с любопытством спросил старик.

– Она – моя подопечная, – ответил Тоути. – Мой долг – знать, как она ведет себя. Насколько хорошо читает. Я стараюсь ради ее блага.

– Что ж, хорошо. – Священник вновь извлек из-под плаща приходскую книгу, пролистал страницы, дойдя до самых свежих записей. – Вот, можете прочесть сами.

Тоути поднес книгу к свече, которая горела в настенном подсвечнике, и в неярком ее свете, прищурясь, постепенно разобрал: «Агнес Йоунсдоттир. Осужденная. Sakapersona. 34 лет от роду».

– Читает она весьма хорошо, – заметил священник, дожидаясь, когда Тоути закончит чтение.

– А что это вы написали о ее характере? – Тоути едва различал буквы: в полумраке все расплывалось перед глазами.

– А! Здесь, преподобный, написано blendin. Противоречивый.

– У кого же вы получили этот ответ?

– Таково было мнение окружного старосты. И его жены.

– А вы, преподобный, что вы сами думаете об Агнес?

Старик убрал книгу и пожал плечами.

– Изъясняется весьма красноречиво. Можно подумать, что она получила образование, что удивительно при ее внебрачном происхождении. Безупречные манеры. Тем не менее староста Йоун в разговоре со мной сказал, что ее поведение бывает… непредсказуемо. Он имел в виду истерические припадки.

– Агнес приговорена к смертной казни, – сказал Тоути.

– Это мне известно, – сухо ответил священник, открывая дверь. – До свиданья, преподобный Торвардур. Желаю вам всего наилучшего.

– И вам того же, – пробормотал Тоути, но дверь уже захлопнулась перед самым его носом.

Агнес Йоунсдоттир. Я никогда не думала, что будет так легко назвать себя этим именем. Дочь Йоуна Бьярнассона, хозяина Бреккукота, а не слуги Магнуса Магнуссона. Пускай все знают, чей я внебрачный ребенок на самом деле.

Агнес Йоунсдоттир. Имя женщины, которой я могла бы стать. Экономка хутора с окнами на долину, муж, который всегда рядом, стайка детишек, что в сумерки с пением помогают загнать домой овец. Эта женщина учила бы детишек разным наукам и пугала рассказами о привидениях. И любила бы. Эта женщина могла бы даже быть сестрой Сигурлауг и Стейнвор Йоунсдоттир. Дочерью Маргрьет. Рожденной в законном браке. Рожденной в семье, которую не разлучит нищета.

Агнес Йоунсдоттир не была бы настолько глупа, чтобы полюбить мужчину, который всю жизнь отворял жилы, заглядывал в чужие рты, раздвигал чужие ноги. Мужчину, который получал плату за то, что пускал кровь. Она стала бы бабушкой. В смертный час вокруг ее ложа собралось бы множество близких. Ей говорили бы, что она попадет в рай. И она бы верила.

А поверить, что я была счастлива в Идлугастадире, почти невозможно. Но однажды, пожалуй, это случилось. В тот, самый первый день, когда я весь вечер до темноты провела с Натаном в его мастерской. Он показал мне две песцовые шкурки. Они сушились в доме – снаружи тем утром было слишком влажно, чтобы развесить их вместе с рыбой.

Натан взял мои ладони и провел ими по белоснежному меху песца.

– Хороши, а? Нынешним летом в Рейкьявике за них отвалят недурные деньги.

Он рассказал, как образом ловил песцов в горах.

– Самое главное, – говорил он, – отыскать и поймать детеныша. Затем – заставить его кричать, чтобы услышали родители, а иначе их невозможно выманить из норы. Песцы – хитрые твари. Хитроумные. Они издалека чуют приближение человека.

– И как же ты заставляешь детеныша кричать?

– Ломаю ему передние лапы. После этого он не может убежать. Родители слышат, как он скулит, выскакивают из логова и становятся легкой добычей. Они никогда не бросают своих детенышей.

– А что ты делаешь с детенышами после того, как убьешь их родителей?

– Иные охотники оставляют таких детенышей умирать. На продажу их шкурки не годятся – слишком малы.

– А ты?

– А я разбиваю им головы камнем.

– Вот единственно достойный поступок.

– Именно. Бросать их с перебитыми лапами – это жестоко.

Потом Натан показал мне свои книги. Они, подумалось ему, могут прийтись мне по душе.

– Сигга не любит печатное слово, – сказал он. – Читатель из нее еще тот. Заставлять ее читать – все равно что заставлять корову говорить по-человечески.

Я водила пальцами по страницам книг, пытаясь прочесть вслух новые слова, которыми они пестрили.

– Гинекологические болезни, – поправлял Натан мое неуклюжее произношение. – Кохлеария оффициналис. Повтори еще разок.

– Цетрария исландика. Ангелика архангелика. Ахилла миллефолиум. Румекс дигинус.

Я не понимала этого чудно́го наречия, а потому прервала смех Натана поцелуем – и тотчас ощутила, как его язык легонько прижался к моему. Что означали все эти слова? Названия предметов, которыми изобиловала его мастерская? Того, что размещалось в кувшинчиках, бутылках и глиняных горшках? Натан целовал меня в шею, и мысли мои стремительно растворялись в нарастающем жаре желания. Натан усадил меня на стол, мы лихорадочно возились с одеждой, и вдруг он вошел в меня – прежде, чем я осознала, что происходит, прежде, чем была готова принять его. Я вскрикнула. Я чувствовала под собой сухое шуршание бумаги и воображала, как слова поднимаются со страницы и проникают в мое тело. Ноги мои плотно обхватили талию Натана, и от стылого морского воздуха перехватывало горло.