«Если», 2007 № 03 - Журнал «Если»

— Именно! Вот потому-то я и предлагаю, — жарко зашептал толстяк. — Таких, как вы, я перевидал сотни. В своем деле — профи. Оттого и догадался: вы — командировочный. Сегодня здесь, а завтра след простыл… Пустяк? Нет, главное другое: вы ищете уединения, что-то вас гнетет, вы бежали сюда, да-да — бежали! Не смогли противиться… Естественно! Инстинкт, мой друг, интуиция вас не подвела!

— Какой еще инстинкт?! — не на шутку разозлился Колокольников. — При чем тут это?

— Бросьте, — убежденно сказал толстяк. — Не прикидывайтесь. Знаете: навязчивая идея, тоска… Сами не понимаете, чего хотите… Так ведь?

— Ну, если вам так нравится… Со всей страны, говорите? Бывает… Это модно. Массовый психоз или как там еще… Аттракционы нынче завели везде. Куда ни глянь — аттракцион. Вся жизнь… А толку?

— Нет-нет, — перебил толстяк, — тут совсем другое. Как бы это выразить поточнее… Вот что, — он неожиданно понизил голос и схватил Колокольникова за лацкан пиджака: — Вы даже не поверите… Только у нас! Машина, агрегат, сложнейший и тончайший, выверенный до миллиметра… Если вы сомневаетесь в себе, если тягостно на душе — вам это должно помочь. Непременно! Ну? Согласны?

— Ладно, — сдался Колокольников, — предположим, вы и в самом деле правы. Предположим… Только не подумайте чего-либо такого…

— И не собираюсь.

Лицо толстяка светилось сочувствием и добротой.

— Далеко это отсюда? Я, по правде говоря…

— Да рядом, господи, рукой подать! Всего три остановки на трамвае!

— Ну, поехали, посмотрим…

Толстяк подхватил Колокольникова под руку и потащил, поволок за собой к трамвайной остановке, отчаянно жестикулируя и бормоча на ходу:

— Вы не пожалеете. Гарантирую! Все сомнения в момент снимает.

— А потом? — вдруг остановившись, резко спросил Колокольников.

— Потом?… О, после вы поймете все! Иными глазами на мир глядеть станете. Гарантирую!

Толстяк прыгал и вертелся перед ним, как заводная игрушка, выскакивая то слева, то справа, словно чертик из табакерки, он не угомонился, даже когда они сели в трамвай, — постоянный напор, напор, напор…

Ну как тут устоять?!

«Все пойму, во всем разберусь, — думал, усмехаясь про себя, Колокольников. — Доступное чудо… По сходной цене… Вот ерунда-то!.. Или, может, теперь везде так? Такие же сонные с виду города, такие же нелепые гиды, говорящие полунамеками… И такие вот дурацкие командировки… И такие дураки, как я… Все к одному!»

— Приехали! — объявил толстяк и легонько вытолкнул Колокольникова в раскрывшуюся дверь.

Уже стемнело, но не настолько, чтобы зажигать повсюду уличные фонари и вывески над магазинами, — все подернулось сиреневой дымкой и сделалось вдруг зыбким и угловатым одновременно. Массивно-ломаные тени старинных домов громоздились, как мглистые кристаллы; кое-где светили окна, но на улицах не было ни души, будто весь город вымер, навеки опустел, а разноцветные стекляшки окон казались неудачными, случайными мазками на холсте унылого художника в подпитии — мир вокруг представился единой и нелепой полудекорацией: дома, деревья, улицы — без перспективы, в сплошных полутонах, без четкой, осязаемой границы форм, всё — как бы сплавленное меж собой, и лишь кристаллы уцелевших, нераздробленных теней еще виднелись там и тут…

Оплавленная тишь весенних вечеров…

Они остановились возле железных глухих ворот в три человеческих роста.

«Может быть, меня сюда и командировали?» — мелькнуло вдруг в мозгу.

Толстяк извлек из кармана ключ и отомкнул висячий замок на воротах.

Хрипящим басом вскрикнули петли, и одна из створок тяжело отвалилась.

Из образовавшейся узкой щели внезапно хлынул на улицу яркий свет, белым клином вонзился в густеющую темноту и больно ударил в глаза Колокольникову, ослепив его на мгновение, так что тот, пораженный, замер и стоял без всякого движения несколько секунд, сощурясь и пригнув голову, точно собирался боднуть этот световой сноп, оттолкнуть его от себя — прочь, за ворота, обратно в железный загон…

— Проходите! — грянуло у самого уха. — Смелее! Что же вы встали?

— Да, сейчас, сейчас… А что… там? — еле слышно спросил Колокольников и машинально дернул головой, как бы стряхивая с глаз пелену наваждения. — В этом городе… Тишина… Темнота… Что там?

— Увидите, — ухмыльнулся толстяк. — Да не бойтесь, проходите!

Колокольников медленно, будто ноги его разом одеревенели, будто каждое движение давалось из последних сил, переступил невидимую черту, отделявшую новый, непонятный мир от мира привычного, земного, пропитанного насквозь весенней суетой, лживыми надеждами, одиночеством, страхом, шагнул навстречу огням и неведомому, и в долю мгновения эта узкая щель, сквозь которую лились водопады неистового света, обратилась для него манящей, искушающей завесой вожделенного, и Колокольников почувствовал тогда, что хода назад нет, ибо такое отступление теперь смешно и противоестественно, даже безнравственно, и можно идти лишь вперед — а что там, в ста или десяти шагах перед ним?…

«Боже, — с тоской подумал Колокольников, — здесь, в этом конусе света, втиснутый в него, точно в склеп из кошмарного сна, я бессилен что-либо понять!.. Или мне потом все объяснят, ткнут пальцем и скажут: «Вот то, что даст тебе разумение мира и собственной души»?»

— Глядите! Мы пришли!

Они стояли посреди площади, ровной, без единого заметного изъяна и, казалось, беспредельной, мощенной черно-лаковой брусчаткой, стояли, окруженные шатром, сферой слепящего света — со всех сторон били прожектора и озаряли чудовищное сооружение: круглую яму с высоченными бетонными бортами, из которой торчал сверкающий стержень, увенчанный двумя параллельными рельсами — немыслимым образом сбалансированные, они нависали над площадью, подобно обглоданным крыльям фантастической птицы, а в самом центре, не нарушая равновесия всей диковинной системы, на кончике острия покоилась большая вагонетка, нет, скорее, капсула, каплевидная, с витыми рессорами под колесами.

— Что это? — почему-то громким шепотом спросил Колокольников.

— Катапульта.

— Да? Но для чего? Я никогда не слышал…

— Успокойтесь, — мягко сказал толстяк, беря Колокольникова под локоть. — Это безболезненно. И совершенно необходимо для вас.

— Но я ничего не понимаю!

— В том-то и дело. Ваше непонимание… Смятение… Опасения… Сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— Я так и подумал. Никогда не ошибаюсь, — с удовлетворением кивнул толстяк. — Почти полжизни… И теперь-то — самое время…