Горькие лимоны - Лоренс Даррел

— Видите ли, — объяснял мне тот самый учитель, который недавно ловил в кулачок воздух, чтобы показать, как легко будет управиться с гимназией, — видите ли, мы просто не в состоянии их контролировать. Я положительно боюсь входить в собственный класс. Старшеклассники ведут себя просто безобразно. Неужели правительство не в состоянии ничего с этим сделать?

Сей разговор происходил за прилавком галантерейного магазина на Ледра-стрит, под аккомпанемент бьющегося стекла и воплей шестого женского, который Афродита вела в очередную отчаянную атаку против жидкой цепочки полицейских, охраняющих крошечный плацдарм на этой стороне крепостного рва. Улица была чуть не по колено засыпана бутылками. На той стороне, на периферии поля битвы, зияла вызывающе открытая дверь Британского института: директор тихо наблюдал за сражением с балкона. Время от времени какая-нибудь запыхавшаяся старшеклассница, устав кидаться бутылками или, скажем, растянув руку, ныряла в библиотеку, где стояла волшебная тишина, — словно все в окружающем мире осталось на своих местах. Толпа, будто стадо разъяренных быков, с ревом носилась по улицам, требуя свободы. Но шатко восседающая на велосипеде английская старая дева спокойно проехала сквозь нее; демонстранты с веселыми криками расступились, а когда дама выронила сверток, дюжина старшеклассниц из Эпсилон Альфа наперегонки ринулась подбирать его, чтобы вернуть владелице.

— Честное слово, никогда еще не видел ничего подобного, — сообщил мне корреспондент одной газеты, которому пришлось, в буквальном смысле, спасая собственную жизнь, удирать бегом от шестого женского вдоль крепостного рва. Я наблюдал удивительные сцены, в духе комической импровизации, характерной для латинской традиции: например, как полицейские, экспериментируя с новым, волнующим воображение снаряжением, которое им выдали — с газовыми патронами, — полностью задымили собственную штаб-квартиру; пришлось даже эвакуировать весь персонал и ждать, пока ветер переменится и выдует весь дым.

— Это они не из каких-то там дурных намерений, — пояснил мне зеленщик-грек, едва успев увернуться от обломка кирпича, который, пролетев у него над головой, рассадил его же собственную витрину. — Просто нужно же людям иногда показать себя.

А потом, уже откуда-то из-под прилавка, добавил:

— По сути-то своей они ребята очень воспитанные, но им хочется определиться с тем, что они и как.

Однако за всем этим забавным действом уже начинал вырисовываться некий смутный призрак, равнодушный и к шумным демонстрациям школьников, и к заботливым советам взять себя в руки и успокоиться, которые со всех сторон сыпались на этот растревоженный маленький мирок, как будто сюда съехались пожарные и пытаются загасить бушующее пламя… То был призрак вооруженного восстания.

Как-то раз поздним вечером у меня зазвонил телефон, и тихий голос колониального секретаря приказал мне срочно явиться. Здание секретариата было совершенно темным; я оставил машину под гигантским эвкалиптом, чья крона закрывала всю маленькую гулкую площадь, и пошел вверх по изъеденной древоточцами деревянной лестнице, ведущей к его кабинету. С тем же выражением полного спокойствия на лице, чуть приправленного легким удивлением, с которым он встречал каждый очередной поворот сюжета, секретарь уведомил меня, что по имеющейся у него информации к Кипру уже направляет^ ся некое судно с грузом оружия и боеприпасов, и что высадка намечена где-то в районе Пафоса. Мы с минуту посидели молча, пока он раскуривал трубку и перекладывал лежащие на столе бумаги. За старомодной каминной решеткой потрескивало пламя, и откуда-то неподалеку слышалась скороговорка печатной машинки: гротескное напоминание о том мире, в котором по-прежнему нужно вовремя сдавать отчеты и подшивать в папки входящую корреспонденцию. Я вздохнул. Мы так давно этого ждали и так боялись, что сказать, собственно, было нечего.

— Мы должны постараться перехватить это судно, — произнес он в конце концов, и мне стало совершенно ясно, что он, как и я, думает о бесконечно длинной, пустынной линии берега, сплошь усеянной скалами и маленькими бухтами, залитой лунным светом, от самого мыса Арнаути и до Пафоса. Там сотни мест, куда контрабандисты могут доставить свой груз…

Точка необратимости

"Они всегда были такими же, как сейчас; какими были, такими и остались — народ ленивый и беспечный, склонный подражать другим, лишенный при этом искры того огня, который горит в турках, и даже намека на присущий грекам вкус. Не обладая ни телесной красотой, ни чувством прекрасного, ни деятельной натурой, не испытывая гордости за собственное отечество, не имея ни сколько-нибудь серьезных амбиций, ни практической ловкости в ремесле и делах, они живут просто и безмятежно, подобно тем низшим формам живой материи, что цепляются за жизнь ради самой жизни; они страстно любят солнце и море; поистине звериная жизнестойкость помогала им пройти через бури, в которых погибли иные, куда более благородные человеческие племена".

Когда мы ехали на запад, в сторону Пафоса, вела нас вовсе не луна, сообщница контрабандистов, поскольку целью наших поисков было нечто куда менее будоражащее воображение, чем преступники; впрочем, то, что на этом живописном побережье кто-то вскоре собирается выгрузить оружие, придавало нашей поездке дополнительную остроту, которой, сложись все иначе, она была бы лишена. Несмотря на ледяной ветер, высокая луна на ясном небе создавала иллюзию того, что весна уже настала; дорога шла то вверх, то вниз, петляла вдоль берега; оставив позади дремлющий среди лимонных садов Лапитос, мы медленно взбирались к той голой седловине, где лежит Мирту. Бледные лучи автомобильных фар придавали серо-стальным стволам олив беловато-желтые и розово-голубые оттенки, вычерчивали замысловатые кривые по пустым дорогам и спящим деревням, через которые мы проносились на полном ходу. Воздух пах снегом и лимонным цветом, старина Панос с признательностью кутался на соседнем сиденье в одолженное мною шерстяное пальто и говорил, тихо и подробно, о лозе, которую собирался подобрать для моего балкона в особом винограднике возле Куклии. Мы выехали ночью, повинуясь внезапному порыву и взяв с собой немного вина и печенья, чтобы не умереть от голода за время трехчасовой поездки; для Паноса, очень даже вероятно, это была последняя возможность до начала занятий навестить полузаброшенный участок в горах, который когда-то принадлежал его деду, и где до сих пор рос какой-то уникальный виноград.

Я был рад этой поездке совсем по другой причине: мне хотелось как следует изучить и запомнить пустынную и малолюдную прибрежную полосу в окрестностях Пафоса, с которой до сей поры я был едва знаком, хотя несколько раз и предпринимал в светлое время суток короткие вылазки вдоль прибрежного шоссе. При свете полной луны берег имел довольно зловещий вид, отмеченный своеобразной одноцветной красотой: зыбкие контуры пейзажа, кое-где тронутого прихотливо разбросанными по низинам пятнами тени. Возле Морфу просторная, залитая лунным светом бухта раскинулась под безоблачным небом, как огромный поднос с узором из серебряных облаков. Мы встретили караван верблюдов, неуклюже вышагивавших по дороге в сторону Никосии, от одной тени рожкового дерева к другой: верблюды были навьючены мешками с зерном, на которых спали, покачиваясь из стороны в сторону, погонщики. Несколько секунд мягкий глухой звук их поступи и жалобные голоса верблюжат слышались так отчетливо, что заглушили осиное жужжание автомобильного двигателя и свист задувающего в кабину ветра. Потом верблюдов поглотила тьма, и мы нырнули в долину, навстречу прибрежному шоссе, которое сияло под луной, твердое, как алмаз, и столь же тщательно отполированное.

Примерно с час мы провели, дрожа от холода и глотая вино, на продуваемых всеми ветрами развалинах Вуни, а мой спутник любовался тем, как кипит и переливается лунным сиянием раскинувшееся у наших ног море: взъерошенные, похожие на серебристые перья волны накатывали, одна за другой, откуда-то со стороны Турции, чтобы разбиться о негостеприимные здешние мысы и каменистые пляжи, и рокотали в подземных пещерах. Берег стал теперь еще более пустынным, и дорога вилась совсем близко от него, повторяя его изгибы, так что мы постоянно видели и слышали, как плещут волны. Каждый поворот напоминал шпильку, глубоко всаженную в рыхлую серую толщу известняка, в грязное крошево каменистых осыпей, инертное и сырое, щедро нашпигованное ракушками. Раз или два нам показалось, что на утесе или в оливковой рощице мелькнула человеческая тень, и я сбрасывал скорость, опасаясь возможных неприятностей, поскольку знал, что в этот район для усиления полиции переброшены армейские части. Но всякий раз выяснялось, что мы ошиблись. Кружевная лента мысов и прибрежных скал под пустым небом была совершенно безлюдной. Като Пиргос, Лимониас, Мансура; мы проезжали через неопрятные, разметавшиеся во сне деревеньки, мимо покинутых ферм, мимо брошеннных рыбачьих сетей, развешенных для просушки на деревянных жердях. Фары выхватывали из темноты разве что намалеванные кричащими цветами лозунги на облупленных стенах городишек: "Эносис", "Долой перемирие", "Британцы, убирайтесь вон".