Прыжок за борт - Джозеф Конрад

Бесцельно бродил он за каким-то ветхим строением, напоминавшим маленький хлебный амбар на сваях, и тут взгляд его остановился на поломанных кольях частокола; тогда, по его словам, он сразу, ни о чем не размышляя и ничуть не волнуясь, занялся своим спасением, словно выполняя план, созревавший целый месяц. С беззаботным видом он отошел подальше, чтобы хорошенько разбежаться, а когда огляделся, то увидел поблизости какого-то туземного сановника с двумя копьеносцами. Этот сановник собирался обратиться к нему с вопросом. Джим ускользнул «из-под самого его носа», «как птица» перелетел через частокол и очутился по другую сторону. От тяжелого падения все кости его затрещали, и ему показалось, что череп его раскололся. Моментально он вскочил на ноги. В то время он абсолютно ни о чем не думал; по его словам, он помнил только, что поднялся громкий вой. Первые дома Патюзана находились на расстоянии четырехсот ярдов; он увидел речонку и инстинктивно побежал быстрее. Ноги его как будто не касались земли. Добежав до последнего сухого местечка, он прыгнул, а затем без всякого толчка опустился на очень вязкую грязевую отмель. Тут только, попытавшись вытащить ноги и убедившись, что не может этого сделать, — «пришел в себя». Тогда-то он стал размышлять о «проклятых длинных копьях».

В действительности, принимая во внимание, что туземцы, бывшие за частоколом, должны были добежать до ворот, спуститься к берегу, сесть в лодки и обогнуть мыс, он опередил их значительно больше, чем предполагал. Кроме того, вода стояла низко, в речонке не было воды (хотя сухой ее назвать было нельзя), и Джим временно находился в безопасности: ему грозило лишь дальнобойное ружье. Твердая земля была в шести футах от него.

— И все же я думал, что мне придется тут проститься с жизнью, — сказал он.

Отчаянно цепляясь руками, он добился лишь того, что отвратительный холодный ил облепил его до самого подбородка. Ему казалось, что он хоронит себя заживо, и тогда, обезумев, он стал разгребать грязь. Грязь залепляла лицо, глаза, рот. Он говорил мне, что вспомнил двор раджи, как вспоминаешь место, где был счастлив в далеком прошлом. Ему страстно хотелось снова быть там и сидеть за починкой часов. Именно — за починкой часов! Он делал отчаянные усилия, от которых глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит; он уже почти не видел и, задыхаясь, напрягал все силы, чтобы выкарабкаться из грязи. Наконец, он почувствовал, что ползет по берегу. Он лег на землю и увидел свет, небо. Затем, словно счастливая догадка, мелькнула мысль, что он сейчас заснет. Он настаивает на том, что действительно заснул. Минуту он спал или секунду — он не знает, но отчетливо помнит: вздрогнув, он проснулся. С минуту он лежал неподвижно, а затем встал, грязный с головы до ног, и подумал о том, что он совершенно один; сотни миль отделяли его от тех, среди которых он жил, и не от кого ждать ему помощи, сочувствия, жалости. Первые дома находились ярдах в двадцати от него; отчаянный вопль испуганной женщины, пытавшейся увести ребенка, заставил его снова помчаться. Он летел, без ботинок, в носках, облепленный грязью, потерявший подобие человеческое. Он миновал большую часть поселка. Женщины разбегались во все стороны, мужчины, менее подвижные, роняли то, что было у них в руках, и, пораженные ужасом, застывали. Он был похож на чудовище. Помнит он, как маленькие дети пытались убежать и падали. Проскочив между двумя домами, он стал карабкаться по склону, перелез через баррикаду из поваленных деревьев (в то время в Патюзане ни одна неделя не проходила без сражения), пробился сквозь изгородь в маисовое поле, где перепуганный мальчик швырнул в него палку, выскочил на тропинку и вдруг налетел на кучку изумленных людей. У нею едва хватило сил выговорить: «Дорамин! Дорамин!»

Он помнит, как, поддерживая, его вели на вершину холма. Очнулся он на широком дворе, засаженном пальмами и фруктовыми деревьями; его подвели к стулу, на котором сидел грузный человек, а вокруг стояла возбужденная толпа. Джим стал шарить руками, нащупывая под своей грязной одеждой кольцо, и вдруг очутился лежащим на спине, недоумевая, кто его сбил с ног: они просто перестали его поддерживать, а он не смог устоять на ногах. У подножья холма раздалось несколько выстрелов, а над поселком поднялся глухой изумленный вой. Но Джим был в безопасности. Люди Дорамина баррикадировали ворота и поливали ему грудь водой; старая жена Дорамина, суетливая и жалостливая, пронзительным голосом отдавала распоряжения своим девушкам.

— Старуха, — сказал он мягко, — так заботилась, словно я был родным ее сыном. Они положили меня на огромную кровать — это была ее кровать, — а она то и дело входила, вытирала глаза и поглаживала меня по спине. Должно быть, у меня был жалкий вид. Не знаю, сколько времени я пролежал неподвижно.

По-видимому, он сильно привязался к старой жене Дорамина. И она полюбила его, как мать. У нее было круглое коричневое лицо, все в мелких морщинах, большие ярко-красные губы (она усердно жевала бетель) и прищуренные, мигающие, добродушные глаза. Постоянно она суетилась, отдавала приказания толпе молодых женщин со светло-коричневыми лицами и большими серьезными глазами, — своим дочерям, служанкам, рабыням. Вы, конечно, знаете, что разницу уловить невозможно. Она была очень скупа, и даже ее широкая одежда, скрепленная спереди драгоценными застежками, производила впечатление нищенской. Она надевала на босу ногу желтые соломенные туфли китайской выделки. Я сам видел, как она шныряла по дому, а ее густые длинные седые волосы рассыпались по спине. Изрекала она простые мудрые слова, происходила из благородной семьи и была эксцентрична и властна. После полудня она садилась в большое кресло против своего мужа и пристально глядела в широкое отверстие в стене, откуда открывался вид на поселок и реку.

Усаживаясь, она всегда поджимала под себя ноги, но старый Дорамин сидел прямо, очень внушительный. Он был всего лишь из рода торговцев, или накхода, но поразительно, каким почетом он пользовался и с каким достоинством себя держал. Он был вторым по силе вождем в Патюзане. Переселенцы с Целебеса (около шестидесяти семей, которые вместе со своими приверженцами могли выставить до двухсот человек, владеющих копьями) много лет назад избрали его своим вождем. Люди этого племени предприимчивы, неглупы, мстительны, но более мужественны, чем остальные малайцы, и не примиряются с насилием. Они образовали партию, враждебную радже.

Конечно, вражда была из-за торговли. То была основная причина стычек и внезапных восстаний, наполнявших ту или иную часть поселка дымом, пламенем, громом выстрелов и воплями. Сжигали деревни, жителей тащили во двор раджи, чтобы там их прикончить или подвергнуть пытке в наказание за то, что они торговали с кем-нибудь самостоятельно, помимо раджи. Лишь за день или за два до прибытия Джима несколько старейшин той самой рыбачьей деревушки, которую впоследствии Джим принял под свое особое покровительство, были сброшены с утесов, ибо на них пало подозрение в том, что они собирали съедобные птичьи гнезда для какого-то торговца с Целебеса.

Раджа Алланг считал своим правом быть единственным торговцем в стране, и наказанием за нарушение монополии была смерть; но его представление о торговле ничем не отличалось от самого простого грабежа. Его жестокость и жадность сдерживались лишь его трусостью; он боялся людей с Целебеса, но до прибытия Джима страх его был недостаточно силен, чтобы парализовать жадность.

Положение осложнялось еще и тем, что заезжий араб-полукровка из чисто религиозных, кажется, соображений поднял восстание среди племен, живших в глубине страны (Джим называл их «люди лесов»), и укрепился в лагере на вершине одного из холмов-близнецов. Он навис над городом Патюзана, словно ястреб над птичником. Целые деревни гнили, покинутые на своих почерневших сваях у берегов призрачных потоков, роняя в воду пучки травы со стен и листья с крыш; казалось, они умирали естественной смертью, словно были какими-то растениями, подгнившими у самого корня.

Обе партии в Патюзане не были уверены, какую из них этот полукровка предпочитает ограбить. Раджа пытался интриговать. Некоторые поселенцы Буги, которым надоела вечная опасность, не прочь были его призвать. Те, что были помоложе, советовали «вызвать шерифа Али с его дикарями и изгнать из страны раджу Алланга». Дорамину трудно было их удерживать. Он старел, и хотя влияние его не уменьшалось, выйти из создавшегося положения он не мог. Так обстояло дело, когда Джим, переметнувшись через частокол раджи, предстал перед вождем Буги, вручил кольцо и был принят, так сказать, в самое сердце общины.

ГЛАВА XXVI

Дорамин был одним из самых замечательных людей своей расы. Для малайца он был очень толст, но не казался жирным: он был внушителен, монументален. Это неподвижное тело, облеченное в богатые материи, цветные шелка, золотые вышивки; эта огромная голова с красным тюрбаном; плоское, большое, широкое лицо, изборожденное морщинами; глубокие складки, начинающиеся у широких ноздрей и окаймляющие рот с толстыми губами, мощная, как у быка, шея, высокий морщинистый лоб над пристальными гордыми глазами — все вместе заставляло всегда помнить этого человека. Его неподвижность (опустившись на стул, он редко шевелился) казалась исполненной достоинства. Никогда не слыхали, чтобы он повысил голос. Он говорил хриплым властным шепотом, слегка заглушённым, словно идущим издалека. Когда он шел, два невысоких, коренастых воина, обнаженных до пояса, в белых саронгах и черных остроконечных шапках, поддерживали его под локти; они опускали его на стул и стояли за его спиной, пока он не выражал желания подняться; медленно, словно с трудом, он поворачивал голову, и тогда они его подхватывали под мышки и помогали встать. Несмотря на это, он ничуть не походил на калеку; наоборот, во всех его медленных движениях словно просачивалась какая-то мощная, спокойная сила. Считалось, что по вопросам управления он советовался со своей женой, но, насколько я знаю, никто не слыхал, чтобы они когда-нибудь обменялись хотя бы одним словом. Сидя друг против друга, они всегда молчали. Внизу, в лучах заходящего солнца, они могли видеть леса, темное спящее зеленое море, простирающееся до фиолетово — пурпурной цепи гор, блестящие извивы реки, похожей на огромную серебряную букву S, коричневую ленту домов вдоль обоих берегов, вздымающиеся над ближними вершинами деревьев два холма-близнеца.