Приговор - Юрий Герт

Чем дальше Федоров слушал адвоката, тем больше покоряли его артистизм Горского, его логика, изощренное умение каждый факт повернуть выгодной для себя стороной — и едва заметным движением вдруг переиначить неотразимый прежде чертеж. Рядом с ним речь Кравцовой казалась грубой, топорной работой.

Горский между тем вкратце остановился на Глебе Николаеве и Валерии Харитонове, подчеркнув строгую индивидуальность подхода к проблемам воспитания в каждой из трех семей, и, не углубляясь в детали, предоставил педагогам выяснить, какая из этих систем лучше... Сам же, вскинув к глазам правую руку и демонстративно вглядевшись в часовой циферблат, а шел уже четвертый час, поблагодарил суд за терпение, проявленное по отношению к чересчур, быть может, пространному вступлению к его речи,— пространному, но совершенно необходимому...

— Теперь,— сказал Горский, — мы переходим к самой сути дела — к преступлению, а точнее — к рассмотрению факта преступления...

Он вновь посмотрел на часы, широким, светлого металла, суставчатым браслетом охватывающие его крепкое, круглое запястье. Он волновался, хотя и не желал показывать этого. Но, уловив его волнение, напрягся, затаил дыхание весь зал. 

— Прежде всего мне представляется необходимым обратить самое пристальное внимание суда на вопрос о мотивах преступления. Нельзя не согласиться с утверждением прокурора, что безмотивных преступлений, строго говоря, не бывает. И убедительной выглядит картина лишь такого преступления, мотивы которого нам ясны. Именно эту задачу поставило перед собой обвинение, пытаясь доказать, что у трех обвиняемых, трех моих подзащитных, имелись причины для того, чтобы убить человека, которого они видели в первый раз, с которым их не связывали никакого рода счеты. Мой коллега чисто умозрительным путем попытался обозначить такие мотивы, не будучи в силах подкрепить свои произвольные построения буквально ни единым фактом. На этом основании я отметаю их целиком и полностью. Право на это дает мне приведенный выше анализ личности подзащитных, их семейное воспитание, характеристики, данные каждому из них школой, ее педагогами. Прошу товарищей судей также учесть, на чем базировался престиж семей, воспитавших моих подзащитных, какие примеры с младенческих лет были у них перед глазами — я имею в виду родителей и весь домашний уклад, их взрастивший. Прошу также учесть, что школа, возглавляемая директором Конкиным (да, я не оговорился, ибо лишение товарища Конкина поста директора незаконно, и он если не юридически, то фактически продолжает оставаться ее директором)...

(Ай, лихо!— усмехнулся Федоров.— Молодец, Горский!)..

— ...Школа эта отнюдь не по формальным показателям считается в городе лучшей, и нет никаких причин ставить под сомнение честность и порядочность ее педагогов: они отдают себе отчет в значении, которое имеет каждое их слово, каждая запятая в представленных суду документах.

— С таким же успехом можно было бы заподозрить в совершенном преступлении чуть ли не любого встреченного на улице молодого человека — боюсь, так оно и случилось после долгих и безуспешных попыток обнаружить истинных преступников, совершивших убийство в центре города, весенним вечером, у всех на глазах...

— В нашу задачу не входит решать, по каким мотивам была совершена эта ошибка. Наша задача — не позволить ее усугубить.

— Эту простую истину понял свидетель Савушкин — кстати, единственный серьезный свидетель, на которого опиралось обвинение. Но в ходе судебного следствия свидетель Савушкин отказался от прежних показаний. Мы не можем сомневаться в его искренности, товарищи судьи. Во-первых, Савушкин отдает себе отпет в том, что за ложные показания на суде ему пришлось бы отвечать в уголовном порядке. Во-вторых, ни у меня и ни у кого, думается мне, в этом зале не возникло сомнения в абсолютной честности Савушкина, который ради торжества правды и справедливости не побоялся сделанным здесь признанием выставить себя в крайне, скажем так, непривлекательном виде. «Я не хочу идти против своей совести. На мне и без того одна смерть. И я не хочу...» Это его слова, я их записал, и хотя фраза оборвана на полуслове, каждому ясно, что он намеревался сказать.

— Итак, основной свидетель обвинения также отпадает.

— Остается факт преступления, подтвержденный на предварительном следствии моими подзащитными. Факт преступления, подтвердить который в ходе судебного разбирательства все трое отказались. И то, и другое, товарищи судьи, обвиняемые объяснили достаточно убедительно. Их признание в первом случае становится понятным, если учесть особое психическое состояние, в котором они находились, и то давление, которое, как об этом было заявлено впрямую, оказывало на них следствие. Прошу не истолковывать превратно мои слова. У меня нет претензий к методам, которые при этом использовались. Вероятно, следователь Чижов, и я ничуть в этом не сомневаюсь, всего-навсего предупредил моих подзащитных о тех выгодах, которые сулит им признание, и тех невыгодах, на которые они обрекают себя сокрытием своей вины. Однако учтите, что это было повторено неоднократно. Что при этом следователь был настроен отнюдь не столь миролюбиво и дружелюбно, как если бы он беседовал с кем-либо из нас за чашкой чая. Да это и понятно: месяц тщетных поисков, еще одно нераскрытое преступление (а у каждого следователя, как правило, их собирается немало, они влияют на оценку его работы, профессионального мастерства), и вдруг — везение, удача, преступники сами идут в руки... Учтите, наконец, понятное для следователя желание быстрее добраться до истины, покончить с делом одним ударом... И кто в данном случае перед ним? Опасные преступники? Рецидивисты?.. Нет, всего-навсего мальчики, школьники, у которых, я уверен, несмотря на внешнюю браваду, ноги подкашивались при упоминании о статьях уголовного кодекса, грозящих каждому из них... И вот они уже поглощены единственной мыслью — как избежать или по крайней мере смягчить неминуемое наказание. Они подписывают все, что предъявляет им следователь, теперь, как им кажется, их лучший друг и доброжелатель... Так и только так это происходило, утверждаю это с полной убежденностью, хотя сам на допросах не присутствовал, будучи приглашенным вести данное дело после того, как мой предшественник от него отказался... Вполне естественно, на суде мои подзащитные пересматривают прежние показания, то есть отказываются признать несуществующую вину. Действующее законодательство предоставляет им это право. Товарищи судьи, товарищи народные заседатели об этом знают. И нет надобности здесь напоминать о временах, когда одного факта признания вины было достаточно для вынесения приговора, как за вину доказанную...

Теперь голос его звучал отрывисто, и уже не ощущалось никакого тумана, до того как бы наполнявшего зал. Тон Горского был резок, прям. Воодушевление, с которым произносил он исполненные гнева фразы, было неотразимо и увлекло всех в зале. И впервые за долгое время в душе Федорова зародилась надежда, что все уладится, объяснится, вернется на круги своя...

— Почему же удалось убедить ребят, что против них, не причастных к убийству Стрепетова, имеются улики, которые невозможно опровергнуть? Что это за улики?.. Улика единственная: железная расческа со следами крови убитого. Как доказать, что расческа, принадлежавшая Виктору Федорову, стала в его руках орудием убийства?.. Такое утверждение содержит в себе по меньшей мере три условия. Во-первых, что расческа действительно принадлежала моему подзащитному. Во-вторых, что именно она явилась орудием убийства. И в-третьих — что именно Виктор Федоров нанес ею пять ранений Стрепетову. Примем, как доказанные, первые два положения. Но кто и как доказал третье? А оно-то и представляет — не просто главный, а единственный интерес в этом деле. Доказать это, как оказалось, невозможно. И совершенно ясно, почему. Потому что ни Виктор Федоров, ни его друзья не убивали Стрепетова.

И тут, в отступление от всех правил, в зале, где-то в самых дальних рядах, раздались аплодисменты — реденькие, как бы непроизвольно рванувшееся хлопки, которое тут же, мгновенно, разрослись и взорвали повисшую в зале тишину. Курдаков, казалось, меньше всех ожидал подобного взрыва — он растерялся, постучал ребром ладони о стол, не был услышан... И поступил так, как распорядился им долгий, судейский опыт, здравый смысл и выдержка: аплодисменты через минуту оборвались, стихли сами собой.

— И однако убийство было совершено — кем?.. Вот вопрос, на который так долго и безуспешно пыталось ответить следствие. Тут открывается простор для самых различных предположений. Но следствие не приняло их но внимание, И в первую очередь — фактор случайности, который играет в жизни, как известно каждому по личным наблюдениям, такую значительную роль. Случайности, совпадения, сцепления ничем, казалось бы, не связанных фактов — все это способно сбить с толку не только следователя, но и самого заподозренного. И вполне допустимо, что когда моим подзащитным была предъявлена в качестве прямой улики железная расческа с заостренной ручкой, им представилась вполне безнадежной попытка объяснить, что расческа могла побывать в руках у «крафтов», что «крафты» могли использовать ее против Стрепетова и т. д., тем более, что и самих «крафтов» знали, они весьма приблизительно и не сумели бы отыскать или опознать. Тут мы видим именно то сцепление случайных обстоятельств, о котором я говорил. И было бы закономерно со стороны моего коллеги сомнение в них, в этих обстоятельствах... Но меня удивляет другое — решительное отметание версии, связанной с ролью «крафтов». Удивляет, поскольку одним из основных принципов существующего судопроизводства является то, что любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого, В свою очередь этот принцип базируется на неколебимой для нашего правосудия презумпции не виновности подсудимого. Иными словами, не он, подсудимый, обязан доказывать свою невиновность, а его вина должна быть всесторонне и убедительно доказана в ходе судебного разбирательства. Чего, как видим, так и не произошло за все пять дней процесса...