Алые погоны - Борис Изюмский

— Конечно, пойдем… А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, — неожиданно сказала она, уголком глаза посмотрев на Ковалева.

— Ну, вот еще, — удивился Володя, — нисколько! Просто приятно, что не хуже других, а то Пашков заносился.

— Вот кого я не люблю, — решительно сказала Галинка, — так это вашего Пашкова, у него и лицо какое-то, — она подбирала слово поязвительнее, — поро-дистое. Даже родинки на щеке породистые. А характером похож на Эдика Ланского — помнишь, у меня в день рождения был, Печорина из себя разыгрывал?..

Ковалева почему-то задел этот тон Галинки, он счел нетоварищеским выслушивать такие суждения о своем однокласснике:

— Ну, это ты напрасно. Он сейчас стал гораздо лучше.

— Ничуть не напрасно, — сдвинула брови Галинка, — твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел. «Милэди, — удачно передразнила она Пашкова, — мы, кажется, встречались с вами на вечере?». А я так на него посмотрела, так посмотрела, — она показала, как, и бант на голове презрительно дрогнул, — и говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». А он отступил и забормотал: «Ввиноват, я, кажется, ошибся» — а язык у него так и заплетается.

Володя расхохотался, живо представив себе лицо Пашкова, получившего такой решительный отпор.

Они еще немного постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В саду зажгли фонари.

— Ты к нам зайдешь? — спросила Галинка.

— Я еще часа два могу быть…

— Ну, тогда пойдем.

Они вышли из сада. Почему-то не хотелось говорить, но молчание не было тягостным. Так бы бесконечно идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.

— Я хотел бы тебе летом писать, — сказал Володя. — Я буду с удовольствием отвечать.

— Но ведь ты уедешь?..

— Я пошутила… Никуда я не поеду. Мы с мамой в городе останемся.

— Вот хорошо! — вырвалось у Ковалева.

— И ничего тут хорошего нет, — с горечью ответила Галинка, — мама отпуска не берет, затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду!.

Они подходили к воротам галинкиного дома, и Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый, ласковый Пушок, стал прыгать Володе на грудь. На пороге показалась Ольга Тимофеевна.

— Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.

— Что? что? — закружилась вокруг матери Галинка, обвила ее шею руками. — Ну, скажи, — длинными ресницами защекотала материнскую щеку.

— Постой! Постой! — отмахивалась Ольга Тимофеевна. — Да постой же, стрекоза, — и шопотом на ухо: —Блины с клубничным вареньем…

— Володя! — скомандовала Галинка. — За стол, не будем терять времени…

ГЛАВА XXIX

Праздник победы

Боканов потушил лампу, распахнул окно в сад, и майская ночь неслышно проскользнула в темную комнату. Меж веток вишни в цвету дрожали звезды. Сердито прогудел жук и шлепнулся о стену.

Боканову казалось, что ароматная тишина прикасается своими теплыми руками к его лицу. Так он стоял очень долго. Можно было подумать — дремлет, но спать совсем не хотелось, и мысли все время возвращались к ребятам.

Он видел их завтрашний день. Честные, беспредельно преданные своей родине, сыны трудового народа, образованные и воспитанные…

Боканов видел уже сейчас проступающие ясно черты этого нового человека.

Снопков нашел кошелек с деньгами и принес его офицеру — оказалось, кошелек утеряла уборщица… Лыкову надо было на вечере выступать в инсценировке «И один в поле воин» (в штыковом бою красноармеец побеждал шестерых немцев). За день до этого у Василия, исполняющего роль красноармейца, на правой руке образовался огромный нарыв, поднялась температура. Не желая подвести роту, Лыков скрыл свою болезнь, успешно «победил» шестерых «врагов», — и только тогда пошел в санчасть.

«Но умиляться некогда, — сдержанно подумал Сергей Павлович, — пусть прохожие умиляются…»

Легкий ветерок, словно воробей в листве, зашуршал и утих.

За спиной безмятежно спал в постели пятилетний сын Витька, и было приятно чувствовать его близость.

«Умиляться нам некогда, — мысленно повторил капитан, — надо десятки смертных грехов, больших и малых, вытравлять у них. Высокомерие Пашкова, прижимистость Лыкова, тщеславие Братушкина. Надо не упустить ни одной мелочи:

Сурков слишком „штатский“ — при ходьбе причерпывает левой ногой, а на боевых стрельбах зажмуривает оба глаза в ожидании выстрела; Гербов — мешковат, с ним придется ежедневно заниматься на шведской лестнице; Снопков не понимает красоты природы: „Я когда читаю Тургенева, все, что о природе — пропускаю“, — говорит он.

Восхищаться некогда! Нужно, чтобы их нравственный рост не отставал от физического и умственного.

Дать человеку образование, натренировать его мышцы — это только половина дела и, конечно, менее трудная. А вот привить высокие моральные качества, воспитать коммуниста — это требует упорства, самоотверженности и вдохновенной страсти… Научиться закреплять самую маленькую победу в воспитании… развивать успех… В каждой работе есть своя проза — надо уметь смотреть на нее глазами поэта…»

Небо начало светлеть. Где-то вдали послышались возгласы, громкая перекличка голосов, нарастающий шум. Слов, не было слышно, но крепла нота, похожая на «ми», и, ширясь, казалось, разливалась по улицам вдруг ожившего города.

В разных концах его загремели выстрелы; по звуку Боканов определил — стреляли из винтовок, пистолетов и автоматов.

Дверь соседнего дома с треском раскрылась, и на крыльцо выскочил незнакомый Боканову высокий черноволосый человек со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами. На нем было синее галифе, войлочные туфли на босую ногу и гимнастерка с одним пустым рукавом.

— Мир! Товарищи, мир! Сейчас по радио!.. — закричал сосед на всю улицу, снова вбежал в дом и тотчас возвратился, лихорадочно блестя черными глазами:

— Вставайте! Вставайте! Мир! Победа!

Сколько раз думал Боканов об этой минуте, знал, что она где-то рядом, что вот-вот засверкает желанное слово — и все же теперь оно возникло волнующе неожиданно — как ослепительное солнце, выплывшее из-за туч… Даже не верилось, что там, на дорогах войны, остановили свой бег танки, замерли пушки и на землю опустилась желанная тишина.

Боканов подбежал к соседу:

— Кто, кто сказал?

— Товарищ, мир, мир, — не переставая, твердил тот и вдруг, обняв капитана единственной рукой, поцеловал его и заплакал. «Братени-то моего нет… погиб братеня…»

А из улиц шли люди группами и в одиночку, пожимая друг другу руки, поздравляя, сразу роднясь, общим потоком устремлялись к центру города, словно чувствуя, что именно там стекаются ручьи радости, что этот час нужно встретить всем вместе.

Сергей Павлович вбежал в дом, растормошил, стал целовать жену:

— Ниночка, родная, победа!

Поднял с постели сына. Тот, сонный, пахнущий парным молоком, хлопал ресницами, ничего не понимая, собирался расплакаться, но увидел сияющие лица и заулыбался.

— Ниночка, ты не сердись, — я на минуту сбегаю в училище, — передал Боканов сына жене и, на ходу застегивая китель, скрылся за воротами.

Училище гудело, словно улей. Мимо Боканова пробегали торопливо фигуры, хлопали двери, коридоры наполнены были топотом ног, громко говорил репродуктор в необычный для него час.

Когда Сергей Павлович вошел в спальню своего отделения, ребята с радостными возгласами бросились к нему, будто только и ждали этого прихода:

— Товарищ гвардии капитан, поздравляем!

— Товарищ гвардии капитан, с победой!

Они льнули к нему, окружили теплой стеной тел, и каждый старался быть рядом, прикоснуться к нему. Боканов еле успевал пожать протянутую руку, обнять, положить свою руку на плечо, и ст этого чувство близости, слитности в одну дружную семью росло.

Возвратившись домой и позавтракав, Сергей Павлович с женой и Витькой пошли к училищу: с вечера Боканов должен был дежурить, а потому командир роты разрешил ему придти в роту позднее.

Город в ливне солнца — молодой и шумный — смеялся оркестрами, цветами.

Когда Боканов с семьей подходил к высоким воротам училища, они распахнулись и на улицу колонной вышли суворовцы — все шестьсот человек. Они шли ряд за рядом, сверкая белизной гимнастерок, сверкая улыбками и глазами, гордо покачивая алыми погонами и околышами фуражек. Казалось, летящее впереди крылатое знамя отбрасывает на колонну алую тень. Их всех хотелось обнять одним объятием, вобрать одним взглядом.

«Эх, Володя, Володя Чумак… не дожил ты, до этого дня», — вспомнил фронтового друга Сергей Павлович, и грусть вплелась пронзительной нотой в радость, и защемило сердце.