Успешное покорение мира - Фрэнсис Фицджеральд

Однако за порогом его отрезвил пронизывающий холод, и он сделал новую попытку перераспределить ответственность. В тесном контакте с настойчивой белозубо-печальной юностью это оказалось непросто. Садясь в автомобиль, Энтони попытался суровым мужским взглядом утвердить свой авторитет, но ее глаза, сверкавшие как в лихорадке, вмиг растопили его напускную строгость.

Он невзначай похлопал ее по руке… и тут же попал в облачко ее духов и задохнулся от поцелуев.

— Вот и все, — прошептала она через несколько мгновений.

— Жестокое замечание, — выговорил он, — как раз когда я увлекся. — Он попытался вспомнить, не наговорил ли ей лишнего.

— Я только хочу сказать, что каждая минута, проведенная с тобой, может оказаться последней, — обреченно произнесла она. — Мои родные сговорились отправить меня учиться в другой штат… думают, я ни о чем не догадываюсь…

— Какая неприятность!

— …а сегодня набросились на меня все вместе и сказали, что ты вообще не подозреваешь о моем существовании!

После долгого замешательства Энтони выдавил:

— Надеюсь, ты не позволила им себя убедить.

Она фыркнула:

— Нет, я только засмеялась и поспешила сюда.

Ее ладонь нащупала дорогу к его руке; когда он сжал пальцы, ее взгляд, уже ясный, а не печальный, оказался совсем близко, на уровне его глаз. Через минуту он уже Думал: «А ведь я начал грязную игру».

Он не сомневался, что начал ее сам.

— Ты такой чудесный! — сказала она.

— А ты — милое дитя.

— Больше всего на свете ненавижу ревность, — выпалила Джозефина, — а ее обрушивают на меня со всех сторон. И в первую очередь — родная сестра!

— Ну, не может быть, — запротестовал он.

— Ведь я не нарочно в тебя влюбилась. Я пыталась с этим бороться. Даже уходила из дому, когда ты должен был прийти.

Сила ее лжи порождалась искренностью и еще простой, непоколебимой уверенностью, что любой, кому она симпатизирует, должен непременно ответить ей любовью. Джозефина не стыдилась и не унывала. Ее мир населяли только двое: она и молодой человек, и мир этот надежно окружал ее с восьми лет. Они ничего не планировала; она просто давала себе свободу, а остальное довершала ее бьющая через край внутренняя жизнь. Ничего необычного; но мы в большинстве своем только тогда начинаем это понимать, когда молодость проходит и опыт придает нам бесполезного куража.

«Ты не могла в меня влюбиться», — хотел сказать Энтони, но не решился. Его одолевало намерение поцеловать ее снова, более нежно, лишь для того, чтобы объяснить ей неразумность такого поведения, но не успел он приступить к исполнению своего благодушного плана, как она снова оказалась у него в объятиях и принялась нашептывать какие-то слова, которые он волей-неволей принимал, поскольку они были закупорены в поцелуй. А потом он остался один и уехал.

Во что он впутался? Их слова бились и звенели у него в ушах, как внезапный жар, — завтра в четыре на этом углу.

«Боже милостивый! — с тревогой повторял он про себя. — Что за вздор: она со мной порвала. Девчонка рехнулась, она плохо кончит, если на ее пути встретится какой-нибудь негодяй. Так я и побежал к ней на свидание!»

Но ни за ужином, ни на вечерних танцах Энтони не сумел выбросить из головы это происшествие; он с сожалением обводил глазами бальный зал, будто надеялся кого-то высмотреть.

III

Через две недели, поджидая Мейрис Уэйли в убогой, безликой «гостиной» под лестницей, Энтони обшарил карманы в поисках завалявшейся почты. Три письма он тут же сунул обратно; четвертое, на всякий случай прислушавшись, торопливо распечатал и стал читать спиной к дверям. В общей сложности он получил три таких послания — по числу встреч с Джозефиной, — и нынешнее ничем не отличалось от прежних детских опытов. При всей зрелости эмоций, взяв в руки перо и бумагу, она увязала в сугробе своей беспомощности. Сплошные «мои чувства к тебе», «твои чувства ко мне», предложения, начинающиеся словами «Да, я знаю, что я сентиментальна» или, еще более нелепо, «Я всегда была какой-то влюбчивой, но ничего не могу поделать», и бесконечные цитаты из модных песен, способные, по-видимому, точнее выразить ее умонастроение, чем вымученные собственные словеса.

Но это письмо вызвало у Энтони беспокойство. Прочитав постскриптум, хладнокровно требовавший свидания в пять часов того же дня, он услышал на лестнице шаги Мейрис и сунул письмо в карман.

Напевая себе под нос, Мейрис расхаживала по комнате. Энтони закурил.

— Видела я тебя во вторник днем, — внезапно сказала Мейрис. — Ты, похоже, не скучал.

— Во вторник… — повторил Энтони, как будто припоминая. — Ах да. Встретил знакомую компанию, пошли потанцевать. Да, весело было.

— Когда я тебя заметила, ты был почти в одиночестве.

— Что за намеки?

Мейрис опять замурлыкала какой-то мотивчик.

— Нам пора. Еще успеем на дневной сеанс.

По дороге Энтони объяснил, как очутился рядом с младшей сестрой Конни; необходимость оправдываться его слегка раздосадовала. Выслушав, Мейрис резко сказала:

— Если тебя потянуло на свеженькое, зачем ты выбрал эту чертовку? У нее такая репутация, что миссис Макрэй даже не хотела в этом году приглашать ее в школу танцев — только ради Констанс пошла на уступку.

— Что в ней такого ужасного? — забеспокоился Энтони.

— Даже говорить неохота.

Во время дневного сеанса все его мысли были о предстоящем свидании. Хотя колкости Мейрис вызвали у него лишь опасную жалость к Джозефине, он тем не менее решил, что эта встреча будет последней. Ему и так было не по себе оттого, что их видели вместе, хотя он честно старался избегать огласки. Эта история грозила большими неприятностями как Джозефине, так и ему самому. Возмущение Мейрис его ничуть не тревожило: всю осень она неслась к нему по первому зову, но женитьба не входила в его планы, да и связывать себя прочными узами с кем бы то ни было ему не хотелось.

Освободился он в половине шестого, когда уже стемнело, и развернул автомобиль в сторону нового «Филан-трофилогического дома»[58], затерянного в лабиринтах реконструкции Грант-парка. Промозглость этого места и часа нагоняла тоску и усугубляла муки совести от ненужной интрижки. Выйдя из автомобиля, он миновал припаркованный родстер, в котором ожидал кого-то молодой парень, чье лицо показалось ему знакомым, и нашел Джозефину в полутемном закутке меж двух входных дверей.

Пробормотав что-то нечленораздельное, она решительно ступила в его объятия и подняла голову.

— У меня ни минутки, — объявила Джозефина, как будто это он вымолил у нее встречу. — Мы с сестрой приглашены на свадьбу, но я не могла с тобой не повидаться.

Когда Энтони заговорил, его слова поплыли в морозной темноте белой дымкой. Он лишь повторил все, что твердил ей и раньше, но на этот раз — решительно и бесповоротно. Сейчас это далось ему легче, потому что он едва различал ее лицо, да к тому же в середине его тирады она расплакалась, вызвав его раздражение.

— Я знала, что тебя считают переменчивым, — шептала она, — но такого не ожидала. Ну ничего, у меня достанет гордости больше тебе не досаждать. — Она помедлила. — Но нам необходимо встретиться еще один раз, чтобы наше расставание выглядело иначе.

— Нет.

— Тебе что-то наболтали ревнивые девчонки.

— Нет. — От безысходности он нанес ей удар в самое сердце. — Я совсем не переменчив. Просто я никогда тебя не любил и никогда не обманывал.

Подозревая, что сейчас ее лицо примет жалкое выражение, Энтони отвернулся и намеренно сделал шаг в сторону; когда же он нервно дернулся назад, перед ним закрывалась стеклянная дверь: Джозефину как ветром сдуло.

— Джозефина! — окликнул он в бессильной жалости, но ответа не последовало.

С упавшим сердцем, он немного подождал и услышал, как отъезжает автомобиль.

У своего дома Джозефина отблагодарила Эда Бимента, которого удачно использовала, искрой надежды, вошла через боковую дверь и поднялась к себе в комнату. Окно было открыто; торопливо переодеваясь, чтобы ехать на свадьбу, она стояла на сквозняке, желая простудиться и умереть. Увидев свое отражение в зеркале ванной комнаты, она не выдержала, присела на край ванны и тихонько всхлипнула, как будто прочищала горло, а вслед за тем принялась полировать ногти. Выплакаться можно было и ночью, в постели, когда все уснут, а сейчас день всего лишь клонился к вечеру.

Обе сестры вместе с матерью стояли бок о бок во время венчания Мэри Джексон и Джексона Диллона. Церемония была грустной и сентиментальной: она знаменовала конец прекрасной, блистательной юности девушки которая пользовалась всеобщим восхищением и любовью. Наверное, никто из присутствующих не увидел в этом действе символов завершения целой эпохи, но с высоты десятилетия им бы показалось, что некоторые детали уже припорошены нелепостью вчерашнего дня, а то и подернуты лавандой дня позавчерашнего. Невеста подняла фату, улыбаясь своей трогательно-серьезной «милейшей» улыбкой, но со слезами на глазах, а потом обвела взглядом подруг и широко раскинула руки, будто желая их всех обнять в последний раз. Затем она повернулась к молодому мужу, серьезному и безупречному под стать ей, и сказала одними глазами: «Свершилось. Я вся твоя навек».