Моя идеальная - Настя Мирная

Выдыхаю.

— Да. Но что бы ты тогда ответила? Слишком быстро всё происходило, слишком много эмоций. И я… Я испугался. Не смог. Когда-то я поклялся себе, что никогда ни к кому не привяжусь. Никого не впущу в себя. Никогда не скажу "люблю". А потом… Потом я сказал и потерял тебя.

— Прости. — надрывно шепчет, а из глаз слёзы водопадом льются.

Ловлю губами каждую.

— Я простил, родная. Я готов был простить тебя каждый день, что тебя не было рядом. Готов был простить, когда увидел под дождём бегущую мне навстречу. И я простил, когда ты кричала, что любишь меня. Кричала, перекрывая шум дождя и ветра. Так, словно хотела, чтобы не только весь район услышал, а весь грёбанный мир об этом знал.

— Я и раньше говорила это. — вбивается в раздутый до опасных размеров мозг её тихий шёпот. Поднимаю глаза. Сцепка. Всё наружу. — В то утро, когда ты отвёз меня домой, я сказала тебе, что люблю. Когда папу увезли в больницу, я кричала это дому. Я повторяла снова и снова, весь день и каждую ночь, но знала, что ты никогда не услышишь, поэтому кричала тебе в спину, чтобы ты знал. Потому что боялась, что ты уйдёшь и так и не узнаешь, как сильно я тебя люблю, Артём. — теперь и моя девочка дышит через раз, открывая не только душу, но и вываливая наружу все страхи. Принимаю и забираю каждый. Разрываю в клочья. Нам было необходимо выговориться, но я даже не представлял масштабов, насколько сильно и как много надо было произнести вслух. — И я сказала это родителям в то утро, а потом у отца случился приступ. Я была уверена, что смогу это пережить, что справлюсь, но когда на следующий день он вернулся, то я поняла, что не выходит. Едва удалось выйти из дома, как я сдалась. Я плакала. Я кричала. Я говорила тебе, что люблю. Я звала тебя. А потом пришла мама, и я и ей это сказала. Не называла имени, но они и так знали, что у меня кто-то есть. Поняли, когда увидели засос. А потом я рыдала у неё на плече от этой самой любви, потому что просто не могла держаться.

Настя уже натуральным образом захлёбывается слезами. Давится, кашляет, глотает их, шмыгает носом, но упорно продолжает говорить. Прижимаю палец к её губам и опускаю голову на плечо, нежно поглаживая по волосам. Самого коноёбит так, будто я, сука, всю её боль и тактильно, и физически ощущаю. Глаза с такой силой режет, что приходится зубы до скрежета сжимать, чтобы самому, блядь, не разреветься от такого количества дерьма, боли, горя, страданий, через которые прошла моя любимая хрупкая девочка.

— И что мать? — цежу сквозь стиснутые челюсти, потому что, блядь, просто не могу не спросить.

Моя малышка вздрагивает и отрывается от плеча, но взгляд отводит, словно стыдится. Не настаиваю и снова толкаю на себя, прилепляя к себе дрожащее тело.

— Сказала, — всхлип, — что это всё глупости. — всхлип. — И потащила меня в дом, потому что должен был приехать Кирилл. — сдираю с зубов эмаль при звуке этого имени.

Пиздец, какими же надо быть бездушными мразями, чтобы так мучать собственного ребёнка? После того, как дочь рыдала на груди у своей недоматери от разбитого сердца, которое они же сами и расхуярили, чтобы, блядь, настаивать в тот же день на встрече с человеком, которого она ненавидит? Как эти ебаные подобия родителей могли заставлять её идти под венец после, сука, всего?

— В тот момент я думала, что всё умерло. — долетает до перекрытых рёвом крови ушей дрожащий, срывающийся шёпот. — Но когда увидела Кира, когда он попытался поцеловать, когда обнял, я поняла, что во мне ещё что-то осталось. Все чувства обратились в ненависть. Такую тёмную, жгучую, яростную ненависть. И они видели её. Они знали. Они понимали, что я их ненавижу, но делали вид, что всё в порядке. Даже когда я ни слова не произнесла. Когда выпила четыре бокала вина. Когда молча ушла. Они всё равно продолжали строить планы, как ни в чём не бывало. — шёпот перерастает в тихий скулёж, когда Настя добавляет. — А потом я включила телефон. Я столько тебе наговорила… Совсем не того, что хотела. Я сделала тебе больно просто потому, что не знала, как поступить. Я…

Прижимаю кулак к губам, чтобы самому не завыть. Уже даже не пытаюсь сдерживать соляную кислоту, что выжигает закрытые веки и глазные яблоки. Я не знаю, что сказать, что сделать, как успокоить, как вырвать из неё всю эту боль? Но одно я точно могу. Уничтожить это ебаное чувство вины передо мной. Громко дышу, вгоняя в лёгкие сейчас такой необходимый кислород. Убираю кулак ото рта и им же зло вытираю слёзы. Вынуждаю рыдающую Настю посмотреть на меня. Знаю, что она замечает, как блестят мои глаза и видит мокрые полосы на щеках, но мне похую. Это её боль, и я не просто разделяю, я перенимаю её всю.

— Я понимаю, Насть. Я понял, почему ты так поступила. Когда на следующее утро после встречи ты всё рассказала… — голос срывается и предательски дрожит, но я продолжаю, с трудом выталкивая из себя необходимые слова. Не только потому, что должен что-то говорить, а потому, что это моё признание и моя правда. — Когда просила не молчать, я не смог ничего сказать, потому что мне надо было больше времени, чтобы всё проанализировать и принять, а потом я услышал, как открывается входная дверь, и до меня, блядь, дошло, что мне похую на всё, что случилось. У тебя не было выбора. И ты всё сделала так, как должна была. Ты была права во всём: я бы не отпустил тебя, нам обоим было бы больнее, если бы мы продолжали тайно встречаться. Когда я понял, через что ты прошла, то просто не мог отпустить тебя. А за минуту до того, как я схватил тебя у выхода, я… — не могу договорить, горло таким спазмом скручивает, словно все связки стянули в узлы и продолжают тянуть, пока они не разрываются на хрен.

Я убью её предков, если увижу. Я, блядь, на куски их разорву не за то, что они сделали с НАМИ, а за то, что они сделали с МОЕЙ маленькой любимой девочкой. За весь тот Ад, через который она прошла. Я просто их убью.

— Что за минуту, Тёма? — сипит,