Олигарх 5 (СИ) - Шерр Михаил

— Полагаю, Алексей Андреевич, нам можно смело продолжать нашу поездку.

Убрав пистолеты, он снял все мишени несколько минут задумчиво разглядывал их.

— Граф Толстой старше вас, ваша светлость. Ему уже больше пятидесяти. Вы в прекрасной физической форме. В любом случае ваш выстрел будет первым. Одно из двух: или он действительно безумен или настолько запутался в долгах, что выбрал такой оригинальный способ самоубийства.

— Или третье, Иван Васильевич. Светлейший князь понимает, что есть вероятность погибнуть от пули господина Американца и уклоняется от дуэли. В результате он в глазах посетительниц великосветских салонов трус.

— Тогда, Алексей Андреевич, есть и четвертое и пятое, — Иван Васильевич усмехнулся и закончил эту тему. — Да только проку реально от этого никакого. Как вы решите, так и будет. А уклониться от встречи с Толстым вполне возможно.

В Твери в общем зале путевого дворца было многолюдно, но мне сразу же бросилась в глаза компания молодых людей пирующая в одном из углов. Над ними стояло плотное табачное облако и общий шум лишь немного заглушал их пьяные голоса.

Я сделал буквально несколько шагов, как раздался громкий голос кого-то из этих гулен.

— Смотрите, господа, кто к нам пожаловали. Их светлость, недавно купившая половину Мексики. Никто конечно не против, но на какие средства? Хотя я слышал, что сей господин забыл о дворянской чести и просто отнимает имения у соседей.

В зале мгновенно стихли все голоса. Я развернулся в сторону гуляющей компании и увидел сидящего за столом седовласого мужчину с пушкинскими бакенбардами, в модных немного по моде тесноватых черных сюртуке и жилетке, в белоснежной сорочке с темно-синем изящно завязанном шейном платке. На вид ему явно больше пятидесяти, но было видно его атлетическое телосложение и по всей вероятности сохраняющееся богатырское здоровье. На запястье небрежно лежащей на столе правой руки была видна татуировка, рисунок которой я отлично знал.

Это был граф Федор Толстой, по прозвище Американец. Во времена Крузенштерна и Лисянского он оказался на Аляске и все его тело оказалось покрыто татуировками тлинкитов, индейского племени на территории Русской Америки.

— Вы, сударь, граф Федор Толстой, — уклониться от дуэли после такого публичного оскорбления просто немыслимо, поэтому я мгновенно решил идти напролом чтобы перехватить инициативу. — Полагаю, что вы желаете драться со мной на дуэли. Наслышан, что вам обещали за меня списать ваш огромный карточный долг и вы предполагаете предложить мне драться по новомодному, с двумя пистолетами на столе. Если вы не передумали, то я к вашим услугам, но стреляться мы будем немедленно.

Граф перед дуэлью остался в одной сорочке, модные сюртук и жилетка были ему естественно немного тесноваты и явно мешали. Я же за модой не гнался и предпочитал чтобы одежда была свободной, поэтому сюртук не снял.

Я не ошибся и господин Американец действительно оказался в великолепной физической форме, которую не могла скрыть белоснежная сорочка.

Как всегда включилось моё замедленное кино и когда специально выбранный на эту роль секундант изготовился медленно считать, а сигналом было слово три, я поймал взгляд графа и понял, что он будет стрелять сначала из правого пистолета, а затем будет при необходимости, как бы добивать, с левой руки. В себе их сиятельство уверены и не сомневаются в исходе дуэли.

Я тут же решил сначала стрелять с левой и вспомнил как, сидя на губе, однажды слышал бахвальство сидящего в нашей камере «дедушки Вооруженных Сил» из какого-то крутейшего спецназа о том, как надо стрелять на ходу или с ходу, не прицеливаясь.

— Раз, — начал считать секундант, я сосредоточился на левом пистолете и глубоко вдохнул, — два, — выдох и полная готовность бежать и стрелять. — Три.

Я рванулся вперед и в ту же секунду мое сознание куда-то провалилось. Затем оглушительный грохот выстрела, почти в то же мгновение резкая обжигающая боль в правой подмышке и мгновенное выныривание сознания.

Напротив меня за своим столом, слегка пошатываясь, стоит граф Толстой. На его лице неподдельное удивление и растерянность, а на правом плече расплывается пятно крови. Левой рукой он зажимает рану. Один из пистолетов лежит на столе, а другой он медленно поднимает раненой правой рукой.

У меня немного жжет под правой подмышкой. Я засунул туда левую руку, ткань сюртука как разрезана ножом, а пальцы немного измазались в крови.

— Зацепил однако, — пробормотал я, резко вскинул правую руку с крепко сжатым пистолетом, быстро прицелился и выстрелил.

Убивать господина Американца мне не хотелось. Моя вторая пуля, как я и целился, попала в его левую ладонь, зажимавшую полученную рану.

Левая рука резко упала вниз, а правая, с зажатым пистолетом, неожиданно как то неестественно вывернулась, дернулась вверх и прогремел еще один выстрел.

Я явственно увидел, как из ствола графского пистолета вылетела пуля и пронзила его правый висок. Граф Федор Толстой, по прозвищу Американец, мгновенно упал замертво.

Подошедший Иван Васильевич разжал мои сведенные судорогой пальцы и забрал пистолет. Тут же ко мне подбежал какой-то суетной человечишко.

— Ваша светлость, вы ранены, вас надо перевязать.

Я молча отстранил его и повернулся к подошедшему Петру.

— Подай коньяку и сигару.

Через час мы покинули Тверь. Я распорядился уплатить все долги графа, дать сто тысяч его вдове и написал два письма, одно Соне, другое Бенкендорфу.

Уже в карете, когда мы выехали из Твери, Иван Васильевич рассказало о первых секундах дуэли, провалившихся в моей памяти.

— Вы, Алексей Андреевич, ни разу на тренировках не бегали с такой скоростью. Петр секундомером засек время. Вы пробежали свои десять саженей и сделали первый выстрел через три с половиной секунды. Мне показалось, что левый пистолет вы схватили еще на бегу и практически не поднимая его со стола, выстрелили, а затем резко сместились влево. Ваша пуля попала графу в плечо в момент его выстрела, — да, господин Американец великий дуэлянт. Даже при таком раскладе он выстрелил и попал. Его пуля правда всего лишь поцарапала меня и разрезала ткань сюртука. Если бы я не сместился влево, то скорее всего получил бы пулю куда-нибудь в область сердца.

В Первопрестольной я задерживаться не стал, на выезде из города нас уже ждала свежая смена лошадей присланных из Новосёлово с довольно улыбающимися нашими мужиками. Увидев меня, они все как бы подбоченились и начали довольно с каким-то превосходством поглядывать на окружающих.

Время в дороге до Коломны пролетело незаметно. Я пригласил к себе в карету двух наших мужиков и они всю дорогу рассказывали как они видят со своей мужицкой колокольне положение дел у нас в Новосёлово, на строящемся заводе, в целом в нашей округе и в России матушки.

Больше всего меня поразили хвалебные отзывы о сестрице Анне Андреевне. Мужики о ней говорили с каким-то придыханием, уважительно называя её по имени-отчеству и барыней. В своих рассказах они особо подчеркивали её справедливость и милосердие.

Рассказы мужиков были бальзамом на мою душевную рану, возникшую после гибели на дуэли безумного графа Толстого. Разумом я понимал неизбежность и заслуженность такого конца для этого человека. Но я ведь не хотел его убивать!

После екатерининской церковной реформы прошло больше семидесяти лет и многие храмы когда-то процветающих обителей, обращенные в простые приходские, сиротливо стояли среди следов былого величия и тихо приходили в упадок.

Под Бронницами я приказал сделать небольшой крюк и мы подъехали к одному из таких храмов. Настоятель был ему под стать такой же древний и ветхий.

Два часа я исповедовался простому сельскому батюшке за все свои три жизни и расставаясь попросил:

— Батюшка, у меня есть возможность восстановить здесь обитель, благословите.

Моя исповедь похоже была большим испытанием для старенького священника, в его глазах стояли слезы и он дрожавшей рукой благословил меня. Из храма я вышел с миром в душе.