Прекрасные господа из Буа-Доре - Жорж Санд

Глава двадцать четвертая

Буа-Доре очень плакал, слушая это чтение, которое устами Марио проникало еще глубже в его сердце.

— Увы! — сказал он. — Я зачастую обвинял его в забывчивости, а он думал обо мне со своего первого дня радости и безопасности! Он несомненно собирался доверить мне свою жену и своего ребенка, и я не старился бы один и без семьи! Но что же, покойся в мире на груди Господа, мой бедный друг! Твой сын будет моим и в моем горе так жестоко потерявшего тебя, я, по крайней мере, имею это утешение, ниспосланное Господом — твое живое подобие! Потому что его наружность и его изящество, мой друг Жовлен, мое сердце взволновалось с первого взгляда, который я бросил на этого ребенка. А теперь, Марио, обнимемся, как дядя и племянник, каковыми мы являемся, или, скорее, как отец и сын, которыми мы должны быть.

На этот раз маркиз уже не беспокоился о своей завивке, он горячо обнял своего приемного сына с радостью, которая сменила у него мучительные воспоминания, воскрешенные письмом.

Между тем Мерседес, которую подозрения Люсилио глубоко опечалили, сочла важным теперь заставить удостоверить правду во всех ее подробностях.

— Дай им кольцо, — сказала она Марио, — может быть, они смогут открыть его, и ты узнаешь имя своей матери.

Маркиз взял это массивное золотое кольцо и попытался повернуть, но он, человек изобретательный и знакомый со многими тайнами, никак не мог найти способ его открыть.

Ни Жовлен, ни Адамас тоже не смогли открыть кольцо, и все решили, что пока следует отступиться от этого.

— Ба! — сказал маркиз Марио, — не будем смущаться. Ты сын моего брата, вот то, в чем я не могу сомневаться. По его письму, ты принадлежишь к роду более знатному, чем наш, но нам нет нужды знать твоих испанских предков, чтобы нежно любить тебя и радоваться тебе!

Тем временем Мерседес все плакала.

— Что с этой бедной мавританкой? — спросил маркиз Адамаса.

— Месье, — отвечал тот, — я не понимаю, что она сказала мэтру Жовлену, но я хорошо вижу, что она боится, что не сможет остаться подле своего ребенка.

— А кто ей в этом помешает? Неужели я, который обязан ей такой радостью и благодарностью? Подойди, славная мавританская девушка, и проси у меня чего хочешь. Если вам нужен дом, земля, стада, слуги, видеть доброго мужа по вашему вкусу, у вас все это будет, или я потеряю свое имя!

Мавританка, которой Марио перевел эти слова, отвечала, что она не просит ничего, кроме как возможности работать, чтобы жить, но в месте, где она сможет видеть своего дорогого Марио каждый день.

— Согласен! — сказал маркиз, протягивая ей обе руки, которые она покрыла поцелуями. — Вы останетесь в моем доме, и если вам нравится видеть моего сына в любое время, вы сделаете мне приятное, потому что никакая другая женщина, кроме вас, не сможет заботиться о нем так хорошо, как его холили вы. А теперь, мои друзья, поздравьте меня с великим утешением, которое ко мне пришло, и которое, вы это знаете, Жовлен, сообразуется во всех частях с предсказанием.

Вслед за этим он обнял Люсилио и даже, в первый раз в своей жизни, верного Адамаса, который записал золотыми буквами этот славный факт на своих дощечках.

Затем маркиз взял на руки Марио, поставил его на стол посередине комнаты и, отойдя на несколько шагов, принялся его рассматривать, словно прежде не видел.

Это была его собственность, его наследник, его сын, самая большая радость в его жизни.

Он оглядел его с головы до пят, улыбаясь со смесью нежности, гордости и ребячества, как будто он был картиной или великолепным предметом меблировки; и поскольку он уже чувствовал себя отцом и не хотел вызывать смешное тщеславие в этом благородном ребенке, он сдержал свои восклицания и только сиял большими черными глазами, сверкал зубами в широкой улыбке, поворачивая с готовностью голову направо и налево, словно желая сказать Адамасу и Люсилио: «Что! Каков мальчик, какова наружность, какие глаза, какая осанка, какая миловидность, какой сын!»

Два его друга разделяли его радость, а Марио переносил испытание с нежным и уверенным видом, будто бы, говоря им: «Можете меня рассматривать, вы не найдете во мне ничего плохого», и, казалось, говоря старику в отдельности: «Ты можешь любить меня из всех твоих сил, я тебе за это хорошо отплачу».

И когда экзамен был закончен, они снова обнялись, как будто хотели проявить в одном этом объятии все объятия, которых детство одного и старость другого были лишены.

— Видите, мой большой друг, — сказал маркиз Люсилио в своей радости, — не надо насмехаться над прорицателями, потому что это по звездам они нам предсказывают нашу судьбу. Вы качаете вашей хорошей и большой головой? Вы думаете все-таки, что наша планета…

Славный маркиз попытался изложить некую систему на свой манер, где астрономия, которой он восхищался, была немного подкреплена астрологией, которой он восхищался еще более, если бы Люсилио не прервал его запиской, где он просил сообщить ему о способах раскрыть убийство его брата.

— А вот в этом вы весьма правы, — сказал Буа-Доре, — и псе же в этот день ликования, не похожий ни на какой другой, мне нелегко думать о каре. Но я должен и, если вам угодно, мы обсудим это вместе. — Ну-ка, Адамас, пойди и скажи господину де Виллареалю, что прошу извинить меня за опоздание к ужину, и в особенности мы не дадим знать пока никому в доме о великом возвращении утраченного, случившемся с нами… Иди же, мой друг… Что ты там делаешь? — добавил он, глядя на Адамаса, который смотался в большое зеркало, оправленное в раму золотого плетения, делая при этом странные гримасы.

— Ничего, месье, — ответил Адамас, — я изучаю мою улыбку.

— И с какой же целью?

— Не кстати ли будет, месье, чтобы я сделал злодейскую физиономию, разговаривая с этим мерзавцем?

— Нет, мой друг, чтобы так думать, нужно лучше изучить случившееся, а это мы и будем делать.

В этот момент Клендор постучал в дверь.

Он сообщил от имени господина де Виллареаля о недомогании и желании не покидать своей комнаты.

— Это к лучшему, — сказал маркиз Адамасу, — я пойду нанесу ему визит. После чего мы начнем расследовать его дело между нами.

— Вы не пойдете один, месье, — сказал Адамас. — Кто знает, не притворство ли эта болезнь и не устроит ли этот мерзавец, предупрежденный своим сознанием, какую-нибудь ловушку для вас?

— Ты говоришь вздор, мой дорогой Адамас. — Если он убил моего бедного брата, то, конечно, он не знал его имени, поскольку он общался со мной без беспокойства.

— Но взгляните на этот кинжал, дорогой хозяин! Вы еще не видели этого доказательства…