Ящик Пандоры - Марина Юденич

Теперь Ванда до рези в глазах вглядывалась в лица далеких родственников, пытаясь в воспоминаниях о них найти хотя бы приблизительный ответ на простейший вроде бы, но неразрешимый вопрос: почему бабушку назвали Вандой?

Память по-прежнему, как вредная девчонка с конфеты, болталась где-то в недосягаемой вышине какой-то хранящейся в ее лабиринтах информации, но даже контура ее не удавалось разглядеть Ванде.

— Хорошо, — сказала она себе, бабушке, своей памяти и всем потревоженным ночною порой родственникам, бесстрастно взирающим на нее с плотных (не в пример нынешним) фотографических карточек застывшими выцветшими глазами, — ничего такого я вспомнить не могу. Но я могу рассуждать логически. Имя бабушки, по всей видимости, выбирал ее отец. Вот он. — Ванда перевернула несколько плотных страниц альбома и остановилась на фотографии солидного господина с бородкой клинышком и моноклем в правом глазу. Вид у господина был совершенно профессорский, что абсолютно соответствовало действительности. Прадед Ванды был профессором медицины, тоже психиатром, широко известным в свое время, да и теперь часто цитируемым в научной литературе. Прадед практиковал в Москве и преподавал там же, в Московском университете.

Складывалось так, что Ванде оставался сущий пустяк: ответить на вопрос, почему профессор психиатрии, поляк по происхождению, всю жизнь проживший в Москве, решил назвать дочь Вандой.

Логика, похоже, помогала слабо.

Однако память наконец притомилась стоять на цыпочках, подражая противной девчонке, и Ванде смутно вспомнилась еще одна фраза бабушки из сегодняшнего ее грозного монолога. Она сказала, что не все еще отошли в мир иной. Да, именно так ответила она на реплику Ванды о том, что все, кто мог что-нибудь помнить относительно бабушкиного имени, давно уже умерли.

Здесь память готова была служить Ванде, как провинившаяся горничная. Имя того, кто относился к категории «не всех», преподнесено было сейчас же. Впрочем, Ванда и так никогда его не забывала.

Профессор Григорий Иванович Максимов был живой легендой института психиатрии имени Корсакова, причем легендой, активно функционирующей: читающей лекции, принимающей экзамены и зачеты и консультирующей больных.

Это была последняя надежда.

Ванда с сожалением посмотрела на часы: стрелки приближались к цифре «шесть». Даже если сделать огромную ставку на то, что старики просыпаются рано, звонить профессору Максимову было еще категорически неприлично. Ждать предстояло как минимум два часа.

Несколько лет назад клиника прославилась на всю страну, поражая воображение сограждан дерзостью операций, на которые замахнулись молодые амбициозные хирурги во главе со своим загадочным и демонически красивым (что особенно вдохновляло буйные фантазии экзальтированных столичных журналисток) руководителем. Шквал восторженных, возмущенных, интригующих и скептических публикаций в прессе, потрясающие своей откровенной демонстрацией малопонятного и почти неизвестного доселе явления, а главное, иллюстрированный рассказ о том, как обыкновенные люди, пусть и талантливые хирурги, ничтоже сумняшеся вторгаются в епархию традиционно Божью, волновали и будоражили обывателя, который жадно требовал новых подробностей. И получал их.

На самом деле в клинике не происходило ничего сверхъестественного, хотя, разумеется, следует отдать дань новаторской дерзости группы молодых хирургов, впервые в стране взявшихся за проведение сложных операций по изменению человеческого пола.

Итак, виртуозно владеющие скальпелем руки, освоившие к тому же сложнейшую технологию, могли теперь изменить то, что, казалось, что раз и навсегда дается человеку при рождении, с тем чтобы остаться неизменным до последнего его предела в этой жизни.

Разумеется, все было не так просто, и не каждый желающий, вздумавший вдруг под воздействием разного рода обстоятельств реально испытать себя в образе, прямо противоположном себе нынешнему, мог с легкостью попасть на операционный стол, чтобы после, с той же непосредственностью, попроситься обратно, в собственную, первородную, так сказать, ипостась.

Здесь принимали лишь тех несчастных, чье тело не могло существовать в гармонии с собственным сознанием, поскольку, создавая их, Всевышний, намеренно или нет, совершал страшную для будущей особи ошибку, наделяя женской психикой мужское тело, и наоборот. Возможно, ошибался так жестоко и несправедливо не сам Создатель, а ротозейничали те силы, коим доверен был этот ответственный процесс. Но как бы там ни было, тысячи вроде бы мужчин и вроде бы женщин на планете проживали свои жизни в тайных, неведомых миру страданиях, часто не зная их причины и страшась поведать кому-либо о своих непонятных, странных, а оттого пугающих стремлениях и порывах. В этих мучениях не одно поколение несчастных, порой лишившихся рассудка, отринутых и осмеянных обществом, сошло в могилу, так и не познав радости жизни, прежде чем наука распознала этот недуг. Тогда их нарекли трансвеститами, но прошло еще довольно много времени, прежде чем человеческое и научное сообщество достигло тех нравственных и профессиональных высот, которые позволили подступиться к оказанию им конкретной помощи.

Первой в тогдашней еще империи, ломая лед имперской косности и трусости перед любым новшеством, за дело взялась ныне знаменитая клиника.

С той поры прошло почти десять лет. Ажиотаж несколько улегся, хотя журналисты традиционно тянулись за жареным сюда, в сверкающие стерильным хромом операционные. Уже поведана была миру не одна душещипательная история вживания в новый, желанный и от рождения заложенный в сознание образ Наташи, Маши или Тани бывшего Миши, Паши или Вадика. Уже свершилось несколько трагедий, когда вживание оказалось слишком болезненным, настолько, что обретший вроде бы себя человек жить в новом качестве на смог и не захотел. Уже искусство хирургов вовсю эксплуатировалось толковыми менеджерами шоу-бизнеса, и по стране разъезжали с шумным успехом яркие шоу трансвеститов. Правда, в головах сограждан все еще царил некоторый сумбур, и пациентов знаменитой клиники по-прежнему путали то с гомосексуалистами, то с транс- или бисексуалами, но клиника этого не замечала, множа свою славу и расширяя деятельность. Уникальные операции поставлены были на конвейер, и целая плеяда хирургов могла теперь похвастаться своим богоподобным творчеством и овладением таинствами самых глубинных сил природы.

Впрочем, некоторые традиции клинка хранила неукоснительно, и в их числе обязательный ритуал прощальной беседы ее основателя и бессменного руководителя с каждым выписываемым пациентом.

Некогда юный бунтарь и сокрушитель устоев давно превратился в заслуженного, награжденного всем, чем можно, популярного более самых прославленных эстрадных див профессора. Он уже немного устал от славы и постоянного ажиотажа вокруг себя и своего детища, а более всего — от необходимости неизменно высоко держать однажды поднятую планку. К тому же теперь, когда рухнула ненавистная ему империя, ему приходилось лично решать массу вопросов, которые раньше решались сами собой, если удавалось добиться се, империи, капризного расположения и покровительства. Он добивался, ненавидя и борясь с ней, и все же сумел пробиться в блестящую когорту фаворитов, теснивших друг друга у подножия трона, но теперь это не имело ни малейшего значения. Теперь следовало все завоевывать и добывать сначала. Словом, он устал, однако выдрессированный недремлющим оком прессы был по-прежнему моложав, подтянут и демонически (что продолжало будоражить души уже нового поколения экзальтированных столичных журналисток) красив.

Разумеется, официоз нынешних прощальных бесед-напутствий ничем не напоминал те долгие задушевные разговоры, сопровождаемые неизменным чаем, а случалось, и рюмкой-другой коньяка (тогда профессор еще употреблял алкоголь, чего категорически не делал теперь), с первыми пациентами, бывшими в полном смысле этого слова творениями его тонких нервных рук. Тогда все операции делал он сам, позволяя лучшим своим последователям-единомышленникам лишь ассистировать, и, выпуская в свет очередное свое произведение, он и боялся, и тревожился, и переживал за него, посему говорили они долго и задушевно.

Теперь ситуация была совершенно иной, но отказаться от этого ритуала профессор почему-то не хотел. Возможно, это была последняя нить, связующая его с тем дерзновенным процессом, почти бесконечно торимым ныне в нескольких блестяще оборудованных операционных клиники, от которого он отстоял теперь достаточно далеко. А может, это было подсознательное, эгоистичное весьма, стремление навсегда соединить столь радикальный переворот в жизни лично с ним, с его именем в сознании каждого пациента, покидающего клинику, укрепляя таким образом эту мысль и в сознании общества в целом. Не исключено, впрочем, что ни о чем подобном профессор ни сознательно, ни подсознательно не помышлял, а поступал так в силу годами сложившейся привычки.