Волшебный дневник - Ахерн Сесилия

Сестра Игнатиус перестала рисовать, и я положила ей на ладонь стеклянную слезинку.

— Она сама дала тебе это?

— Нет, не совсем так. Я увидела ее в сарае. Мне показалось, что она, согнувшись, надев очки, над чем-то работает, потом стало понятно, что она работает со стеклом, и еще мне показалось, что я напугала ее. Поэтому я оставила поднос в саду. Заранее кое-что приготовила и принесла.

— Это хорошо.

— Нехорошо. Видели бы, в каком это все было состоянии. И Розалин не знает, что я была там, поэтому пришлось вернуться за подносом, который я ожидала увидеть таким же, каким оставила. А он был снаружи, вся посуда вымыта, вся еда съедена. И вот это было на тарелке. — Я забрала у сестры Игнатиус стекляшку и опять внимательно посмотрела на нее: — Очень мило с ее стороны, правда?

— Тамара…

Сестра Игнатиус протянула руку и попыталась ухватиться за мольберт, но он был слишком легким для того, чтобы она могла опереться на него.

— Что с вами? У вас нездоровый…

Я не закончила фразу, потому что сестра Игнатиус едва не повалилась на землю, благо я успела ее подхватить, и мне вдруг пришло в голову, что, несмотря на свою молодую энергию и детское фырканье, монахине уже лет семьдесят с лишком.

— Все в порядке, все в порядке, — повторяла она, пытаясь засмеяться. — Перестань волноваться по пустякам, Тамара, и наклоняйся, когда говоришь, кстати, повтори, что ты сказала. Ты нашла это на подносе, когда вернулась за ним?

— Поднос был на стене, которая огораживает сад, — медленно произнесла я.

— Но это невозможно. Ты сама видела, как она несла поднос?

— Нет. Я увидела поднос из окна своей комнаты. Наверно, она принесла его, пока я была где-то в доме. А почему вы задаете все эти вопросы? Вы сердитесь, что я пошла туда? Понимаю, мне, наверно, не стоило это делать, но Розалин слишком оберегает свои тайны.

— Тамара. — Сестра Игнатиус закрыла глаза и, когда открыла их, словно постарела лет на десять. — Хелен, мать Розалин, страдает рассеянным склерозом, который, к сожалению, с годами делается только хуже. Она прикована к инвалидной коляске, поэтому Розалин приходится почти неотлучно быть при ней. Ну вот, сама понимаешь, она никак не могла добраться с подносом до садовой стены. — Сестра Игнатиус покачала головой. — Это невозможно.

— Почему невозможно? — возразила я. — А что, если она положила поднос на колени, тогда руки у нее были свободны, чтобы двигать кресло?..

— Нет, Тамара, в саду есть лестница.

Я посмотрела в сторону бунгало и, хотя на самом деле ничего не могла разглядеть, словно воочию увидела ступеньки.

— О да! Странно. А кто еще живет в бунгало?

Притихшая сестра Игнатиус отводила от меня взгляд, явно что-то обдумывая.

— Никто не живет, Тамара, — прошептала она. — Никто.

— Но я же видела. Подумайте, сестра Игнатиус! — испугавшись, крикнула я. — Кого же я тогда видела в мастерской? Согнутая женщина в очках, в рабочих очках, и с длинными волосами. И везде были стекляшки. Кто она такая?

Сестра Игнатиус, не переставая, качала головой.

— У Розалин есть сестра. Она рассказывала мне о ней. Сестра живет в Корке. Она учительница. Может быть, это она приехала сюда погостить? Как вы думаете?

— Нет. Нет. Не может быть, — проговорила монахиня, продолжая качать головой.

Мурашки побежали у меня по спине, и я вся покрылась гусиной кожей. Обычно спокойное лицо сестры Игнатиус еще сильнее встревожило меня. У нее было такое лицо, словно она увидела привидение.

Глава семнадцатая

Нервный срыв

На этом я перестала расспрашивать сестру Игнатиус, потому что у нее стремительно посерело лицо и она едва не лишилась чувств.

— Сядьте, сестра Игнатиус, сядьте вот сюда, на скамейку. Ничего страшного, ничего страшного, просто сегодня слишком жарко. — Я старалась сохранять спокойствие, помогая монахине добраться до деревянной скамьи и при этом намеренно держась поближе к дереву, чтобы защитить пожилую женщину от солнечных лучей. — Передохните тут пару минут, а потом пойдем домой.

Она не отвечала, молча позволяя мне вести ее, одной рукой обняв за талию, а другой держа за руку. Когда я усадила сестру Игнатиус, то убрала с ее лица прядь волос и поняла, что плохо ей стало не от жары.

Вдали кто-то звал меня по имени, и я увидела, что к нам бежит Уэсли. Тогда я замахала над головой руками, привлекая его внимание. Остановившись рядом, он никак не мог восстановить дыхание и согнулся пополам, упершись руками в колени.

— Здравствуйте, сестра Игнатиус, — в конце концов произнес он, зачем-то помахав ей рукой, хотя стоял совсем рядом, и, не скрывая тревоги, повернулся ко мне: — Тамара, я все слышал.

— Слышал что? — нетерпеливо спросила я, хотя Уэсли еще довольно сильно задыхался.

— Розалин. — Вдох. — В кухне. — Вдох. — С папой. — Вдох. — Ты была права. Во всем права. И насчет сахара, и насчет соли… — Вдох. — И насчет того, что она раньше придет домой. Откуда ты знала?

— Я же говорила. — С этими словами я поглядела на сестру Игнатиус, но она как будто ничего не замечала, словно в любой момент могла потерять сознание. — Так было написано в дневнике.

Уэсли недоверчиво покачал головой, и я разозлилась.

— Послушай, мне все равно, веришь ты или не веришь, просто скажи…

— Тамара, я тебе верю, я не верю в дневник. Понятно?

— Понятно. Я тоже не верила.

— Ладно… Сегодня в десять я сбежал от Артура. Сначала мы разделились, и я занимался орешником с южной стороны. У нас проблемы с орешником. — Он повернулся к сестре Игнатиус: — Поэтому мы хотим поднять пэаш земли до шести и срезать лишние побеги…

— Уэсли, заткнись… — прервала я его.

— Конечно, извини. Я все время думал о том, что ты мне сказала, поэтому пошел к твоему дому и спрятался снаружи под кухонным окном. И все слышал. Розалин сначала заговорила о своей маме, о том, как ей становится хуже. У нее ведь рассеянный склероз. Она задала папе несколько вопросов, попросила кое-какие советы. Думаю, она попросту тянула время.

Я кивнула. Его рассказ соответствовал тому, что я узнала от сестры Игнатиус, значит, Розалин не врала мне о своей матери.

— Я ужасно злился на папу. Мне хотелось накричать на него, погнать его наверх. Но как только он заявил, что идет к твоей маме, Розалин сразу перевела разговор на нее. Папа очень хотел подняться наверх, чтобы осмотреть твою маму, но тут Розалин проявила недюжинную настойчивость. Она сказала, что…

Уэсли умолк.

— Говори, Уэсли, ничего не скрывай от меня.

— Обещай, что не будешь злиться, когда я скажу, и потом мы вместе что-нибудь придумаем.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо произнесла я.

— Хорошо. — Теперь он заговорил медленнее, не сводя с меня внимательного взгляда. — Розалин сказала, что такое уже случалось раньше. Что твоя мама склонна к депрессиям и время от времени впадает в подобное состояние, как бы отгораживаясь от окружающих…

— Вранье!

— Послушай, Тамара. Еще она сказала, что твои папа и мама всегда держали это в тайне от тебя и ты ничего не должна была знать. Она сказала, будто твоя мама принимает антидепрессанты, и самое лучшее — это оставить ее в покое, мол, пусть побудет одна в своей комнате, пока не пройдет депрессия. Она сказала, что они всегда так поступали.

— Вранье! — вновь оборвала я Уэсли. — Все это неправда! Чертова неправда! Мама никогда такой не была. Она, она… черт, твоя Розалин — завравшаяся сука. Как она смеет говорить, будто папа что-то скрывал от меня? Я бы знала. Я ведь жила с ними, я видела их каждый божий день. Она никогда такой не была. Никогда!

Я шагала туда-сюда, я кричала, и кровь бурлила у меня в жилах. От злости я готова была разорвать небо в клочья. Оказалось, что у меня нет никакой власти над моей жизнью и я совсем ничего не могу сделать. Тогда я спросила себя: могло ли так случиться, чтобы я не заметила ничего странного в мамином поведении? Или странности были, просто я ничего не помню? Неужели я была такой скверной дочерью, что меня ничего не стоило обмануть? Я вспоминала давние уик-энды — и ничего не приходило мне в голову. Вспоминала, как мама едва заметно улыбалась папе, как она никогда не радовалась ему, в отличие от других мам, как ничего не дарила ему. Нет, это ничего не значит. Просто она неэмоциональная, никогда не плакала, никогда не нежничала, но это же еще не говорит о депрессии. Нет, нет, нет. Розалин не смеет говорить, что папа говорил неправду, когда он ничего не мог сделать, чтобы защитить себя. Вранье. Все вранье.