Волшебный дневник - Ахерн Сесилия

Я посмотрела на ее рисунок:

— Это белка? Похожа на слона с пушистым хвостом!

Поначалу сестра Игнатиус ужасно разозлилась, но потом, приглядевшись к своему творению, рассмеялась.

— Ох, Тамара, ну и зараза же ты. Ты это знаешь?

— Нет, — раздраженно ответила я, вскакивая на ноги. — Я не зараза, иначе не стала бы звать врача к маме. И мне бы это удалось, если бы не она.

Я шагала то в одну, то в другую сторону. Сестра Игнатиус серьезно глядела на меня.

— Ты позвала доктора Гедада?

— Да. И он приехал сегодня утром. Я думала, Розалин пробудет подольше у своей матери — кстати, я видела ее маму и могу поклясться чем угодно: она не в силах съесть все то, что Розалин таскает ей каждый день, если только у нее нет глистов. Однако Розалин вернулась, прежде чем доктор Гедад успел подняться на второй этаж, так как — вот главная новость — Розалин положила соль вместо сахара в свой яблочный пирог… и вы правы, это моя вина, хотя я не чувствую себя виноватой и сделаю то же самое завтра, пока не дознаюсь до правды. — Я перевела дух. — Ну вот, она вернулась, чтобы забрать пирог, приготовленный для меня и Артура, хотя мне плевать на ее пироги, от которых я пукаю по пятьдесят раз на день, и ей удалось увести доктора, так что он даже не взглянул на маму. Он уехал, а мама все еще в спальне, наверно, спит или водит пальцем по стене.

— Под каким предлогом Розалин отослала его?

— Понятия не имею. Понятия не имею, что она сказала ему. Мне он заявил, мол, маме надо побольше отдыхать, а я могу в любое время позвать его в случае необходимости.

— Что ж, врачу лучше знать, — без всякой уверенности в голосе проговорила сестра Игнатиус.

— Да он даже не видел ее. Он только выслушал то, что ему сказала Розалин.

— А почему он не должен верить Розалин?

— А почему он должен ей верить? Это я позвала его, а не Розалин. А что, если бы я видела, как она пыталась убить себя, и ничего не сказала об этом Розалин?

— Она пыталась?

— Нет. Но не в этом дело.

— Хм-м-м.

Сестра Игнатиус молча обмакнула кисточку в жуткую коричневую краску и начала мазать ею по бумаге.

— А сейчас у вас нечто вроде наследника инцеста, только что скушавшего гнилой орех.

Сестра Игнатиус фыркнула, потом откровенно расхохоталась.

— Вы когда-нибудь, как бы это сказать, молитесь? Я видела вас с пчелами, в саду, за мольбертом.

— Тамара, мне ужасно нравится создавать что-то новое. Я всегда верила, что творческий процесс — это духовный опыт, в котором я становлюсь соавтором Святого Духа, сотворившего все вокруг.

Притворившись удивленной, я огляделась.

— Ваш Святой Дух устроил себе перерыв на ланч? Сестра Игнатиус задумалась.

— Если хочешь, я загляну к ней, — спокойно проговорила она.

— Спасибо, но ей нужно больше, чем поддержка простой монахини. Не обижайтесь.

— Тамара, ты понимаешь, чем я главным образом занимаюсь?

— Ну, вы молитесь.

— Правильно, я молюсь. Но я не только молюсь. Я дала обет бедности, целомудрия и послушания, как все католические монахини, но, самое главное, я поклялась помогать нищим, больным и неграмотным. Тамара, я могу поговорить с твоей мамой. Я могу ей помочь.

— А… У нее как раз два эти качества из трех.

— К тому же я не «просто монахиня», как ты сказала. Я еще и дипломированная акушерка, — произнесла она, вновь тыкая кисточкой в бумагу.

— Как это ни покажется вам странным, она не беременна. — И тут до меня дошло: — Постойте, вы кто? С каких пор?

— Ну, хорошенькой меня уже давно никто не зовет, — фыркнула она. — Это была моя первая работа. Правда, я всегда чувствовала, что Бог призывает меня к духовному служению, поэтому я приняла постриг и объездила весь мир, будучи одновременно монахиней и акушеркой. После тридцати я лет десять провела в Африке. В общем, много где была. Видела ужасные вещи, но и прекрасные тоже видела. Встречалась с удивительными людьми.

Она улыбнулась своим воспоминаниям.

— Вы встретили там кого-то, кто подарил вам вот это? — Я с улыбкой показала на ее золотое кольцо с крошечным изумрудом. — Золотое кольцо и обет бедности. Если бы вы продали его, то могли бы вырыть колодец в африканской пустыне. Я видела в рекламе.

— Тамара, — проговорила она в недоумении. — Я получила его тридцать лет назад, когда уже двадцать пять лет была монахиней.

— А похоже, будто оно обручальное… Почему его вручили вам?

— Я же Христова невеста, — улыбнулась сестра Игнатиус. Я поморщилась:

— Здорово. Значит, если бы вы вышли замуж за реального мужчину, то есть такого, которого вы могли бы видеть и который раскидывал бы по всему дому грязные носки, то вы получили бы бриллиантовое кольцо за двадцатипятилетнее служение ему?

— Я совершенно счастлива тем, что имею, можешь не сомневаться, — фыркнула сестра Игнатиус. — Вера и деньги несовместимы.

— Значит, папа был неправ. Но мы ездили в Рим и были в Ватикане. Тамошние ребята не бедствуют.

— Очень похоже на него, — засмеялась монахиня.

— Вы знали моего отца?

— Да, конечно.

— Когда вы познакомились? Где?

— Здесь.

— Но я что-то не помню, чтобы он ездил сюда.

— Ездил. Вот так-то, мисс Всезнайка.

Мне стало весело.

— Вам он не понравился?

Сестра Игнатиус покачала головой.

— Говорите, я не обижусь, ведь он вам не нравился. Он мало кому нравился. И мне тоже не всегда. Мы много спорили. Я не похожа на него, и думаю, он ненавидел меня за это.

— Тамара. — Она взяла меня за руки, и я ощутила неловкость. Она была очень ласковой и нежной, хотя успела повидать немало со всеми своими путешествиями и ежедневной работой и уж точно видела побольше моего. — Твой отец очень, всем сердцем, тебя любил. Он был добр к тебе, ничего для тебя не жалел, всегда был готов помочь. Тебе на редкость повезло. Поэтому не говори о нем плохо. Он был замечательным человеком.

Я мгновенно почувствовала себя виноватой, однако от старых привычек не так-то легко избавиться, поэтому я сделала то, что делала всегда.

— Вам надо было выйти за него замуж, — отрезала я. — Носили бы по золотому кольцу на всех пальцах.

После долгой паузы, подразумевавшей, что я должна извиниться, сестра Игнатиус вернулась к своей дурацкой картине. Она обмакнула кисточку в зеленую краску и стала накладывать плоские мазки на бумагу, начав нечто новое, повторяя движения дирижера, но с кистью художника в руке, и мазки напомнили мне о зеленых листьях, в общем, о чем-то вроде этого.

— Тут нет дерева.

— И белки тоже нет. Я включила свое воображение. В любом случае это не дерево, это среда, в которой живет моя белочка. Представь, что это абстрактная живопись, уход от реальности в дебри воображения, — с поучительной интонацией произнесла она. — Ладно, это наполовину абстракция, свободное произведение искусства, меняющее форму и цвет самым непредсказуемым образом.

— Как коричневый слон, у которого большой хвост, а туловище подкачало. Сестра Игнатиус не удостоила меня своим вниманием.

— С другой стороны, полная абстракция, — продолжала она, — не несет в себе ни малейшего сходства с чем-то узнаваемым.

Я повнимательнее пригляделась к изображению на бумаге.

— Да, сказать по правде, это ближе к полной абстракции. Похоже на мою жизнь. Она хихикнула:

— Драма семнадцати лет.

— Шестнадцати, — поправила я ее. — А знаете, я вчера побывала у матери Розалин.

— Неужели? И как она поживает?

— Она дала мне это. — Я вытащила из кармана осколок стекла и потерла его. Он был холодным, гладким и действовал успокаивающе. — У нее там много таких стекляшек. Очень странно. Позади, в саду, что-то вроде сарая, и это ее фабрика, а за сараем целое поле со стекляшками. Некоторые острые и неинтересные, но в основном они очень красивые. Висят на бельевых веревках, кажется, десяти, все прикручены проволокой и сверкают на солнце. Думаю, она ими занимается. Естественно, не выращивает, но все равно это похоже на стеклянную ферму, — со смехом проговорила я.