Несвятое семейство - Анна и Сергей Литвиновы

Фотоизображения венчали два портрета все той же юной особы, написанные, видимо, уличными художниками; на одном имелась даже подпись «Монмартр, 2005», на второй – закорючка вместо автографа. Оба рисованных изображения выглядели излишне комплиментарными даже в сравнении с фото, не говоря уж о нынешнем виде оригинала.

Заметив интерес Полуянова к портретам, Коврова пояснила с болезненной полуулыбкой: «Да, это мой иконостасик».

Вторым пунктиком, другим объектом гордости, оправдывающим нынешнее существование хозяйки, являлась, видимо, квартира, в которой они находились. Уж слишком вылизано, слишком продуманно все в ней было, начиная от дубового штучного паркета под ногами, до лепного потолка над головой; начиная от соответствия тона штор цвету стен и расцветке мягкой мебели и заканчивая изгибами и материалом люстры, которые соответствовали изгибам и материалу дверных ручек. Так и виделось, что по вечерам хозяйка, засыпая в своей одинокой постели, говорит себе: ну и пусть, что я сегодня весь день занималась ерундой, напрягая свой мозг в библиотеках ради богатея Гречишникова, зато у меня есть прекрасная квартира и замечательная дочь! Последняя аксиома, правда, за последний год подверглась кардинальному разрушению и, видимо, как и всякая поруганная святыня, взывала к мести.

Впрочем, довольно понимания, подумал Полуянов. С мотивами «графини Монте-Кристо», мне кажется, все ясно. Пора бы переходить к делу.

– Я предлагаю вам сделку, – проговорил журналист.

– Сделку? – Дама по-прежнему была холодна. – Что входит в вашу часть?

– Два – «не». Даже три. Во-первых, НЕ писать о вашей практике подготовки диссертаций за разных состоятельных господ. Я знаю, ничего особо противозаконного в том на первый взгляд нет; но я не уверен, что вы аккуратно платили все налоги с этой деятельности.

По дрогнувшему лицу визави Дима понял, что попал в точку.

– Кроме того, – продолжил он, – вряд ли те самые конкретные господа, которым вы продавали свой собственный ум и знания (а я непременно дознаюсь, кто они поименно, помимо Гречишникова), будут обрадованы, когда я обнародую их имена.

И опять по потемневшему взгляду женщины журналисту стало очевидно, что подобный вариант не много доставит ей удовольствия.

– А вот и второе «не». Я НЕ стану писать об истории, произошедшей с вашей дочерью и Романом Черепановым. И обо всем, что вы затеяли с подружками Луизой и Татьяной и что закончилось трагической гибелью Романа. Поверьте мне на слово: я знаю обо всем, а то, чего я в данный момент не знаю, в дальнейшем узнается «на раз». И о скандале в Комо, и о проигрыше в казино, и о похищении Черепановой-младшей.

Вторая тема тоже была, конечно, весьма для хозяйки болезненна, особенно во всем, что касалось ее дочки.

– Не верю я вам, – с кривоватой улыбкой покачала головой Ирина. – Чтобы журналист – да не написал?! Нет, не верю!

– Может, вы и правы. И я напишу когда-нибудь, если не смогу сдержать природную графоманию, – согласился Полуянов. – Но, когда и если буду писать, изменю до неузнаваемости все имена и обстоятельства, чтобы ни вас, ни кого другого из действующих лиц не опознали.

– В чем тогда ваш интерес?

– Подождите, я еще не сказал о третьем «не». Я НЕ стану никому рассказывать о том, что произошло. Наверное, вы правы, и отыскать против вас и ваших подруг статью в Уголовном кодексе будет трудновато. Но следаки и опера ведь не единственные люди, которым интересно слушать истории о таинственных преступлениях, загадочных мотивах и тех персонах, что стоят на деле за убийствами. Ведь у убитого Романа Черепанова тоже есть родители – вы не подумали? Есть отец, который, кстати, сейчас находится в Москве – очень брутальный мужчина, – приврал Дима, хотя видел старшего Черепанова лишь один раз, на семейной фотографии. – У его сестры, сейчас похищенной благодаря, в общем-то, вашим стараниям, имеются в городе Малинове друзья, очень разгневанные, кстати. Да такие, что вашей дочери даже не чета, – вторично приврал Полуянов. – Ну и что? Вы развяжете с ними войну? Кавказскую или сицилийскую вендетту? Кровную месть на расейской почве? Вы отомстили за дочку, Черепанова станет мстить за брата. А дальше – что? За Аленушку вашу, в итоге, не страшно?

– Чего вы от меня хотите? – устало проговорила хозяйка.

– Я хочу только одной, очень простой вещи. Как я говорил, ваши друзья из подпольного казино, которым – благодаря, опять же, вашим милостям – задолжал Роман, похитили сестру Черепанова Кристину. Я хочу, чтобы ее вернули домой живую и невредимую. Согласитесь, она здесь совершенно ни при чем! И за художества, что натворил совратитель вашей дочери, Кристина решительно никакой ответственности нести не может. Я не знаю, как вы ее освободите. Договоритесь ли со своими друзьями, что они, в связи со смертью Ромы, простят его долг перед ними? Или вы скинетесь с Луизой, Татьяной и телевизионщицей Еленой Постниковой и сами покроете этот долг? Но, согласитесь, ужасно то, что девчонка сейчас страдает взаперти, где-то в подвале, в руках головорезов. Давайте прекратим это! Насилие порождает насилие, и ложь порождает ложь. В ваших силах этот каскад остановить. Я к вам пришел с открытыми картами и беседую начистоту потому, что вы не преступница никакая, вы бедный и загнанный в угол человек. И я, знаете, обычно своих отрицательных героев – взяточников всяких, коррупционеров, лжецов и насильников – ненавижу. Вас – нет, ненавидеть никак не могу. Жалею – да. Но не больше.

Кристина давно потеряла счет времени. Она не знала, сколько прошло дней и часов с того момента, как ее запихнули в машину, засунули тряпку в рот, надели мешок на голову, связали руки и скрюченную, на боку, на полу везли в автомобиле много часов. Перед поездкой похитители сказали ей тихо и внушительно, с южным акцентом, а с каким конкретно, грузинским, дагестанским или узбекским, она не понимала, потому что не разбиралась в чужеземных выговорах:

– Тихо лежи, не дергайся. Дергаться будешь – больно будет.

Ехали они долго, много часов. Ее привезли неизвестно куда; не снимая мешка и кляпа, вытащили из машины, проволокли по двору – она сама идти не могла, ноги после долгой и мучительной дороги не слушались. Потом ее стащили по лестнице вниз, еще немного повели по ровной поверхности и бросили на что-то твердое. Заскрипела, грохнула тяжелая дверь. Затем с Кристины сорвали мешок и выдернули изо рта кляп. Она зажмурилась – лампочка в помещении, где оказалась девушка, светила очень тускло, но после многих часов пребывания в мешке она все равно ослепила. Раздался голос, Кристина захотела разглядеть, кто говорит, но не смогла, глазам было больно.

– Сидеть будешь здесь. Тихо будешь сидеть, – сказал голос с прежним гортанным акцентом. – Будем кормить, будешь здесь спать и в туалет ходить. Выбраться не пытайся, все равно не получится. Ни с кем не разговаривай, вопросов не задавай. Будешь плохо вести себя, тебе самой плохо будет. Бить будем, на хор поставим, во все дырки тебя шпарить будем. Умрешь.

От безразличия мужчины и его ровного спокойного голоса, без гнева и без намека хотя бы на что-то человеческое, веяло особенным ужасом. Чувствовалось, что одни и те же слова он произносил в своей жизни далеко не одной пленнице, а скольким – сотне? тысяче? – он, верно, и сам забыл.

А потом потянулись дни, настолько похожие друг на друга, что Кристина очень быстро перестала считать, сколько времени она находится в заточении. Окон в камере не было, одни лишь бетонные стены. Кровать панцирная, застеленная, с матрацем и даже простыней и наволочкой. В углу унитаз. Имелись также стол и ложка. Кормили сносно, давали плов, лепешки и чай. Лампочка светила все время тускло, зато постоянно.

Еду приносили разные люди. Мужчины восточного вида. Никто ничего не говорил и не домогался, даже не дотрагивался.

Только однажды пришел вдруг человек в белом халате, по виду русский, и говорил без акцента. Сказал, что врач, велел раздеться, всю осмотрел. Взял анализ крови из вены. Потом долго разговаривал с Кристиной. Все-все расспрашивал, и про наследственные болезни, и гинекологию, и когда начала жить половой жизнью, и когда лучше бывает настроение, утром или вечером, и когда была Куликовская битва. Беседовал, наверное, более часа, а то и два. А на прощание достал из своего портфельчика ампулу, одноразовый шприц, жгут, сказал «Поработай кулачком» – и уколол в вену. Потом велел: «Отдыхай!» – и она села на кровать, и сразу вдруг стала чувствовать себя лучше. Как будто оказалась внутри цветного кино по телевизору, и все ручки настройки вдруг на максимум подкрутили: и свет стал ярче, и трещины на бетонных стенах сплелись в прихотливый, очень красивый узор, и рыжее одеяло на кровати вдруг стало такое милое-милое, что его захотелось обнимать и гладить. И еще внизу живота стал потихоньку расцветать знакомый цветок – фиолетовый и алый, цветок желания. Желания и надежды через это желание преобразиться и стать счастливее и лучше.