Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века) - Арон Яковлевич Гуревич

сам Господь заявляет: «Моя справедливость не без милосердия» (DM, XII: 57). Верующих надлежит воспитывать в страхе, вместе с тем не отнимая у них и надежды. Слово «отчаянье» занимало довольно скромное место в словаре культуры XIII и начала XIV веков, сделавшись более частым и важным в последующий период[114]. Это равновесие страха и любви в конце средневековья будет нарушено, и, как показали исследования Ж. Делюмо, возобладает чувство безнадежной обреченности.

Пока дела обстоят не столь однозначно. Но суровость и непреклонность Судии всячески подчеркивается в проповеди. Господь всевидящ, — казалось бы, эту истину незачем и доказывать. Тем не менее проповедники считают нужным дать наглядные «примеры». Брадобрей украл у богатого соседа свинью, полагая, что он не хватится ее. Но когда сосед пришел к нему побриться, цирюльник, смачивая ему шею, увидел на ней множество глаз и услыхал голос Господа: «Я вижу и спереди и сзади, и везде, и видел, как ты там-то и тогда-то украл свинью» (ЕВ, 42). Тут же Этьен де Бурбон приводит другое свидетельство божьей вездесущности и всевиденья. Блудница предлагала свои услуги некоему школяру, и тот, якобы потворствуя ей, привел ее на рынок. Она: «Не здесь, ведь тут все нас увидят, а в доме». Он: «Коль ты тут не желаешь, стесняясь людей, то в доме я не желаю из-за Бога и небесного Суда, кои смотрят на меня» (ЕВ, 41).

«Никогда не думал я, что Господь столь строг, — сказал некий цистерцианец, явившийся с того света другому монаху. — Он помнит даже мелочи, кои здесь, на земле, не были искуплены» (DM, XII: 28). Господь превыше всего ценит справедливость, и Цезарий Гейстербахский приводит поистине поразительное доказательство такого его расположения. Могущественный рыцарь Эркенбальд де Бурбан (Брабант?) был большим поборником законности, никогда не принимая во внимание личность обвиняемого. Будучи тяжко больным и лежа в постели, он услышал женские вопли и послал слугу узнать, в чем дело. Оказалось, что сын его сестры[115] пытался изнасиловать какую-то женщину. Господин Эркенбальд приказал своим рыцарям повесить виновника, но те, прикинувшись покорными его воле, тем не менее уклонились от выполнения приговора. Однако через несколько дней господин увидел преступника и, подозвав его к своей постели, заколол кинжалом. Вся провинция была ввергнута в ужас. Умирая, Эркенбальд исповедался епископу во всех своих грехах, не упомянув только этого убийства, чем озадачил исповедника. «Но разве это грех?» — удивился умирающий. «Да, и очень тяжкий». — «А я не считаю это грехом, — возразил Эркенбальд, — и не думаю, что он нуждается в отпущении». Эркенбальд утверждал, что убил не во гневе, а из страха божьего и руководствуясь чувством справедливости. Ни одного племянника не любил он более этого. Епископ пригрозил, что в случае отказа покаяться он в свою очередь откажет ему в последнем причастии. «Если вы не дадите мне тела Господня, — отвечал Эркенбальд, — я предам свою душу и тело Ему самому». Не успел епископ покинуть дом, как умирающий призвал его назад и просил посмотреть в дарохранительнице, там ли тело Христово? Епископ не нашел его, и Эркенбальд объяснил: «Вот видите, в том, в чем вы мне отказали, Он мне не отказал» — и продемонстрировал гостию, чудесным образом попавшую ему в рот. Цезарий Гейстербахский заключает словами из «Книги премудрости Соломона» (I,1): «Любите справедливость, судьи земли…» (DM, IX: 38).

Господин Эркенбальд с его суровой приверженностью к justitia, оказывается, лучше понимает волю Бога, нежели епископ, считающий убийство смертным грехом, и действительно, Господь принимает сторону беспощадного карателя. Представление о Боге как Судие, присущее проповедникам, выразил краткий стих, произнесенный богатым и знатным клириком, который, лежа бездыханный на погребальных носилках, внезапно возвратился к жизни: «Justus iudex iudicavit, iudicatum condemnavit, condemnatum tradidit in manus impiorum» («Справедливый Судия осудил, осужденного предал проклятью, проклятого отдал в руки нечистых»). С этими словами он окончательно умер, открыв тайну участи своей души в загробном мире (DM, XI: 49). Самое страшное в мире — это суд Господа (Klapper 1914, N 11).

Судебная терминология широко применяется в «примерах» при описании Страшного суда. Некий каноник заметил, что правильно поступают те знатные господа, которые, умирая, берут с собой адвокатов, — они им очень пригодятся (DM, XI: 46). Юристов не любят, и настойчивость, с какой проповедники разоблачают их продажность и изворотливость, может быть поставлена рядом с гневными нападками на ростовщиков. Правда, Этьен де Бурбон замечает, что в самой по себе профессии адвоката нет ничего дурного, но злоупотребления и жадность достойны осуждения. Многие адвокаты, пишет он, подобны мельникам, кои слаще спят под шум колес мельницы, чем в тишине и покое, — так и юристы предпочитают шум тяжб, звучащий для них сладкой мелодией вследствие ожидаемой ими наживы (ЕВ, 438)[116]. И они жестоко платятся за это. Некий епископ, умирая, сказал, что, приблизив к себе двух худших из людей, врача и адвоката, он утратил и душу, которую похитил у него легист, и тело, погубленное медиком (Hervieux, 267). У одного саксонского декретиста после смерти не оказалось языка, и по заслугам потерял его, умирая, тот, кто столь часто продавал его при жизни. Позолоченный язык умирающего адвоката быстро-быстро шевелился и как бы произносил: «Проворен я был на грех» (LE, 68). У какого-то покойного адвоката язык во рту вращался быстрее тростника, а у другого нижняя губа шевелилась скорее, чем губы у крокодила; язык третьего просто вывалился изо рта. Еще об одном Этьен де Бурбон читал, что после смерти язык его вырос и распух (ЕВ, 439; Ср. N 440; DM, VI: 28; Frenken, N 9). Адвокат, который за четверть овса продал свой язык в неправедной тяжбе, умирая, указывал на причастие со словами: «Avena, avena, avena» («Овес») (ТЕ, 88). Нечестных адвокатов следовало бы купать в расплавленном золоте. Автор «Книги примеров» вспоминает Сенеку: Нерон в аду, купаясь в такой ванне, пригласил в нее «хор» приближающихся адвокатов (LE, 71; Crane, N 36). Адвокаты хуже распутниц: ведь распутницы продают «наиболее подлую и худшую часть своего тела», а адвокаты — «благороднейшую и лучшую, то есть рот и язык» (ТЕ, 4). Жак де Витри слыхал о жадном судье: бедной женщине, которой нужно было к нему обратиться за справедливостью, сказали, что, если ему не смазать руку, толку не будет. Она поняла эти слова буквально и стала в присутствии многих мазать ему руку, повергнув его в стыд (Crane, N 38; Hervieux, 301).

Естественно, что законники и юристы и на том свете или на пути туда пытаются прибегать ко