Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

может вернуться назад. Пока мы еще пытаемся это сделать, мы остаемся на корабле-грезе – да, пленниками, подумал я внезапно. На корабле-грезе мы пленники.

Так что и Патрик отказался от своего намерения и наконец принес мне пудинг. Шоколадный пудинг со сливками. Но и его я уже больше не хотел.

Соль разлетается от волн. Она повсюду. Зернистая на леере, она прилипает и к коже. Она въедается в солнцезащитные стекла. Мои очки из-за этого порой совершенно слепнут. Ведь эта соль снежит ко мне наверх; она развеивается, как очень длинные волосы, когда они уже не имеют никакой консистенции.

Так катимся мы по морю и прорезаем насквозь гневливые волны, которые нас поднимают. Жестко обрушиваемся мы вниз, по сторонам – соляные волосы и волосы моря. Атлантика – это тысячи котловин и всхолмий, над которыми ветер хватает в руки все, что плохо лежит, и раздавливает о свою грудь.

Подъем вверх, к небу, – и потом опять вниз, в долины. Иногда мы взлетаем, как на подушках. А потом опять падаем, ударяясь, как об бетонный пол. Внутреннее нашей души, невольно подумал я, это наше тело. Именно так я это ощущал. Вопреки ветру и его завываниям и брызгам.

Перед чем я все еще испытываю страх, так это Берингово море. Хóлода, Lastotschka, я всегда боялся. Потому я хотел бы, чтобы все закончилось этим путешествием.

Я ведь знаю, что скоро будет Европа, но до самого верха, включая Норвегию. А потом придет черед этого ужасного моря, примыкающего к Арктике. Хотя оно, конечно, было грандиозным.

Как часто я уже бывал там? Эти чудовищные айсберги! Как они трещали. Это был хруст, словно от гигантской лопаты, которую втыкают в них руки Бога. Точнее, Lastotschka, вгоняют! Потому что уже один-единственный айсберг имеет почти такую же ширину, какая длина у нашего корабля-грезы.

Продвижению корабля постоянно предшествовал хруст.

От которого «Заокеанский клуб» дрожал, вплоть до досок палубного настила. Весь корабль дрожал, до самого верха дымовой трубы. Я это дрожание почувствовал.

В моих легких замерзло дыхание. Я закашлялся, мне пришлось его выкашлять. Из-за этого частички расщепились, прежде чем выскочили из моих губ на обеденный стол.

Сидящий напротив господин едва ли обратил на это внимание. Он, без какой-либо реакции, продолжал есть. Однако Патрик похлопал меня по спине, как если бы я подавился. Что было довольно-таки бессмысленно. Он даже взял салфетку и промокнул ледяные брызги в уголках моего рта. Чего сидящий напротив господин опять-таки не заметил. Его взгляд продолжал разгуливать внутри него самого, пытаясь отыскать того молодого человека. Который давным-давно утонул в море.

Само собой, Lastotschka, я имею в виду время, которое в действительности и есть море, причем любое. Не только Атлантика. Так что я подумал о «Титанике», потому что в его случае время и лед соединились. Вероятно, все мы, умирающие, снова и снова думаем о нем.

О том, что и нам не миновать Берингова моря.

Улыбка моего друга, клошара, кивнула мне. Для меня это было знаком дружеского приятия с его стороны. Само собой, кроме меня, этого никто не заметил. Ее можно было бы принять за приглашение присоединиться к компании. Но мы с ним хотели остаться наедине. Потому я и выбрал такую формулировку. С определенным намерением, Lastotschka. Кто уже зашел так далеко, как я, должен освободиться от условностей.

И все же по нам, обладающим Сознанием, можно заметить, что мы испытываем благодарность, когда от столика для курильщиков смотрим на море или сидим рядом со своим другом, клошаром. Ему тоже свойственна такого рода благодарность. Потому-то все и любят его.

Недавно кто-то даже связал крючком пальтецо для его бутылки красного – вероятно, одна из дам. Или, возможно, оно связано на спицах. Они пришли мне на ум в связи с веретеном. Пальтишко цвета субботнего утра, с красным капюшончиком. Его натягивают на алюминиевую шапочку, которая защищает пробку. Теперь бутылка, когда она одета в это пальтишко, выглядит как кукла. Жаль только, что у нее нет рук. Но благодарность побуждает его, моего друга, не замечать этого. Он даже не прочитал прикрепленную записочку. В которой наверняка идет речь о привете – к примеру, от его матушки – и о поцелуе.

Само собой, на ногу ему эту записочку не доставили. Я имею в виду – символически.

Взгляд его по-прежнему смиренно направлен на листок с кроссвордом.

Мой же взгляд устремился поверх его головы. Над столиками и шезлонгами. Которые все в вечернем зареве стали пунцовыми. Благодарно перемахивает он через леер и уплывает прочь вместе с водой фарватера.

С каждым днем наша благодарность возрастает.

Как отдаляется от нас мир! Потом все становится жаром моря. Который, как я тебе уже писал, есть жар времени. От него-то и возгорается вечер.

Тем не менее я стараюсь показывать свою благодарность не каждому. Непосвященные могли бы понять ее неправильно, как галлюцинацию.

Само собой, именно так и получилось у меня с моим визитером. Хотя бы уже поэтому я должен, в отличие от моего друга, проявлять осторожность. Он улыбается, и это всем нравится. Мне же, напротив, приходится притворяться.

Молчание еще и не дает мне никакой возможности объясниться. И все же определенная грубость с моей стороны – это совсем неплохо. Иначе мою благодарность тотчас попытались бы использовать. А она слишком драгоценна, чтобы позволить кому-то обращаться с ней небрежно или даже со снисходительностью. Ведь то, что им дается легко, люди ни во что не ставят.

Так что я подумал: корма, где я сижу, для меня совершенно неподходящее место. Потому что с кормовой палубы ты всегда смотришь только назад. А речь ведь не о прошлом. Если вспомнить еще раз того хорошо одетого господина. Речь не идет даже о мсье Байуне, и уж тем более о Лоле. Или о еще более раннем: о китайцах, Петре и Свене. Речь о том, что приходит теперь.

Хотя оно не «приходит», а мы идем туда. Мы движемся по поверхности времени по направлению к этому. То, что мы называем смертью, просто стоит неподвижно. Именно это и есть ее сущность. Только мы пребываем в пути. А она остается, где была, и наш корабль-греза, преодолевая одну пространственную секунду за другой, приближается к ней. Это и есть то, что мы называем умиранием. Когда мы уже поднялись на борт.

Поэтому я бы сейчас охотно имел передний обзор. Только для этого мне пришлось бы переместиться вперед, совсем вперед. К сожалению, там так сильно