Черная шаль - Иван Иванович Макаров

А когда Шульц переставал петь, тогда, не шевелясь в кресле, затягивал Саваоф, но уж затягивал свое:

Ай, Сергунька, серый свет осиротел,

От Сергуньки тихий ангел отлетел…

Я совсем не знала, что они привезли с собой Николая, которого тотчас же перенесли в новый мой сарай, на телегу, да там, связанного, кроме того, прикрутили вожжами, а сверху покрыли воротцами, нарочно для того ими сорванными с петель у меня на погребушке. Так что Николай лежал в телеге, как в гробу (у нас ящики к телеге делаются глухие, книзу уже, а кверху шире), дожидаясь своего судного часа.

Как на исповеди говорю: я не знала, что в сарае моем, где хранился уж непотребный, да, признаться, и лишний инвентарь, находился Николай. Знай я это, по-другому бы все вышло. Может быть, даже Петруше во вред я бы тогда же, сгоряча да назло Шульцу с Саваофом развязала бы Николая, выпустила бы.

Выпустила!.. Легко сказать — выпустила. Вымолвить только легко. Ведь во что превратился за это время Николай? Я ли не перенесла, я ли не испытала, мое ли не окостенело сердце? Но когда на следующий день всей сходкой народ от управы вдруг двинулся к моей избе, во главе с Шульцем и Саваофом, к моему сараю (как страшно, когда толпа молчит и слышно, как она дышит), когда Саваоф, Гришка Мухин да кто-то еще вынесли Николая и бросили его к ногам Шульца и когда я подбежала, я с трудом, с трудом (скорее всего по своему полотенцу, которое так и не снимал Шульц с его ног) распознала, что это Николай. Я тут же лишилась памяти, точно так же, как в тот день, когда увидела мертвого Ефима.

Сколько же может перенести человек? Мне теперь-то вот, когда я уж «отдалилась» от такого на невозвратное расстояние, мне писать-то, думать-то страшно, вспомнить-то тяжко.

Руки… руки его да босые ноги его, Николая, мне страшны и до сих пор, потому что я их так тогда ярко восприняла, перед обмороком, что и поныне они мерещатся мне. Большие, огромные (даже невероятно, сколь огромные) пузыри вместо кисти. Синие, водянистые пузыри, а из них торчат коротенькие опухшие пальцы, согнувшись в крючки. Такие же круглые пузыри вместо ступней, на которых торчат маленькие, как грибки, пальцы.

Опомнилась ли я на секундочку, рассказали ли мне и уж я сама себе так по рассказам представила да по характеру Шульца так ярко нарисовала, только, мне кажется, я видела, как Шульц указал на Николая вытянутой вниз, совершенно прямой рукой и что-то крикнул Саваофу. Тут же Саваоф наступил одной ногой Николаю на живот и семь раз подряд выстрелил в него, лежащего кверху лицом.

После того как Михайло Кренев уволок меня с кем-то в избу, я, приходя в сознание, все время слышала рев, шум и выстрелы на нашем прогоне. Я вначале думала, что мне все это лишь мстится, но оказалось, что Шульц и толпа вошли во вкус. По его приказу хохловские отрубники приволокли к нашей канаве одиннадцать человек наших большевиков, и, начиная с Данилова, всех их уложил Саваоф, а Шульц объявил, что большевистская власть у нас низвергнута вовсе.

В себя я окончательно пришла совсем к вечеру, затемно, и первым делом допыталась у Михайлы, куда дели убитого Николая.

Кроме Михайлы в избе сидел кто-то. Теперь уж не помню даже, из мужиков ли кто был или баба? Вижу — Михайло делает мне какой-то знак. Только я не соображу, не пойму, на что он намекает.

— Где, — спрашиваю, — куда дели мученика?

— Не знаю, — отвечает, — не знаю. Не поймешь теперь, сколько их там свалено, мучеников твоих, — и опять кивнул мне украдкой.

Когда они ушли, я тут же вдруг решилась встать и осмотреть все. Хотя и не знала еще, как это я «осмотрю» в такую темь, да и не знала еще, в каком месте их всех свалили. Узнала только, что в нашей канаве, а где в канаве — за амбаром ли, за ригой ли или тут же за двором?

Вышла на прогон и сунулась было прямо к канаве, вдоль хотела пройти ее, до самой реки, пока, мол, не найду. Сунулась да вдруг оробела. Не могу подойти к канаве, никак не могу. И хочу, и надо, и потребность такую неодолимую чувствую подойти к канаве, а не могу.

Пошла по дорожке, шагах в восьми от канавы… иду… и вдруг почувствовала — вот здесь… почему почувствовала, что именно здесь, на этом месте все они лежат, — не знаю: потому ли, что на прогоне в этом месте до земли, до пыли была трава вытерта толпой, потому ли, что разглядела особенно помятую и поломанную коноплю, или уж так… почувствовала…

В этот миг около расстрелянных не было никого, я почти уверена, что не было никого или, по крайней мере, не было никого из посторонних, хотя Шульц приказал разложить убитых в ряд и для острастки не убирать их, но с темнотой все разошлись, видимо боялись какой-нибудь неожиданности, которая могла бы застать их на месте преступления. Мне кажется, что они пришли после этого, явились тогда, когда я вдруг решила сбегать за спичками или за фонарем, за светом, вообще за чем-либо решилась сбегать домой и тогда уж приблизиться к канаве.

Я написала — «вообще за чем-то сбегать домой». Так оно и оказалось на самом деле, потому что ни спичек, ни фонаря, ни чего другого я не захватила с собой, а, прибежав в избу, повернулась там, пометалась как сумасшедшая, да опять туда, на канаву, ударилась.

Вот тут я их заметила еще издали, и не то что заметила, увидела, а просто услышала, что кто-то (не один, я сразу почуяла, что не один) тащит что-то. Я было притаилась, но тут я услышала стон, нет, не стон, а хрип. Я сразу же почему-то догадалась, что Николай еще жив, — уж потому наверно, что о нем только и думала. Сразу-то я решила, что добивают его, доканчивают, даже предположила, что доканчивает его, душит его молча не кто иной, как этот червивый Саваоф.

Как ястребиха я налетела на них. (А чего бы я сделала, если бы то был на самом деле Саваоф? Он бы тут же и меня прикончил.)

Слышу, Михайло Кренев мне прямо в лицо хрипнул:

— Тишш… дура…

Михайло и брат его Федька тащат кого-то через прогон к себе в коноплю… Вглядываюсь-вглядываюсь… Да, он,