Рим, проклятый город. Юлий Цезарь приходит к власти - Сантьяго Постегильо

версии. – Наверняка оракула подкупили, чтобы он сказал нужные слова, а в итоге родосские власти заработали большие деньги. Так или иначе, Колосс никуда не делся: он здесь, хоть и повержен.

– Жаль, – заметил Лабиен, восхищенный гигантскими размерами этого творения рук человеческих. – Это Аполлон?

Цезарь смотрел на рухнувшего исполина.

– Да. Подобно тому как жители Эфеса поклоняются Артемиде, предпочитая ее другим божествам, здесь царит культ Аполлона. Насколько я знаю, в акрополе есть посвященный ему храм. Для родосцев Аполлон и Солнце – основа мироздания.

– Хотя всем известно, что на самом деле средоточие мироздания – Земля, – заметил Лабиен, имея в виду учение, согласно которому планеты и Солнце вращались вокруг Земли, – таково тогда было самое распространенное изображение мироустройства.

– Так говорит Аристотель, да, – согласился Цезарь, – но…

– Что «но»?

Занятые неторопливой беседой, они покинули упавшего исполина и зашагали среди храмов акрополя.

– Но Аристарх Самосский, – продолжил Цезарь, – смотрит на это иначе, и его учение больше соответствует мировоззрению родосцев.

– Не понимаю.

– Для Аристарха Земля не расположена в середине Вселенной, все наоборот: планеты, как и сама Земля, вращаются вокруг Солнца, – объяснил Цезарь.

– Нелепость! Земля находится посередине, – упорствовал Лабиен, как будто отстаивал неоспоримую истину. – Не вижу причины считать по-другому.

– Пути Марса и Венеры в небе таковы, что их вращение вокруг Земли немыслимо. – Цезарь пожал плечами. – По крайней мере, так я читал. Я тоже не до конца понимаю это воззрение, но мне нравятся люди вроде Аристарха, которые утверждают, что все может восприниматься иначе, не так, как виделось всегда. Подобная смелость меня вдохновляет.

Они прошли мимо театра.

– В любом случае средоточие нашей вселенной – Рим, – заметил Лабиен.

– В этом ты совершенно прав. – Цезарь рассмеялся, но внезапно умолк и лаконично добавил: – И мы с тобой не можем туда вернуться.

Театр остался позади.

– Я видел, что во время плавания ты читал какие-то письма, но так и не сказал, что́ в них. Что тебе известно о Риме, о нашем мире?

Цезарь ответил не сразу. Прошло два с лишним года с тех пор, как он покинул Рим. Как поживают Корнелия, маленькая Юлия, мать и сестры? Письма были полны утешительных и ободряющих слов, но, как только он задумывался о родных, боль разлуки делалась нестерпимой. Он силился занять свои мысли настоящим или известиями о внутренних римских делах, содержавшимися в посланиях с другого края моря.

– Ничего особенного: Серторий продолжает сопротивляться в Испании, а в самом Риме Сенат, лишившийся Метелла, Помпея и Лукулла, подпал под влияние почтенного Красса и более молодых Цицерона и Катилины. Последний – бывший союзник Суллы.

В то время Катилина для Цезаря и для Лабиена был лишь одним из сенаторов, присоединившихся к Сулле во время гражданской войны.

– Сенат… – вздохнул Лабиен. – Как думаешь, суждено тебе когда-нибудь в него войти?

– Прежде я должен быть избран квестором, а для этого мне должны позволить вернуться в Рим. По-моему, это маловероятно.

– Думаешь, твое пребывание в Сенате что-нибудь изменит?..

– Не знаю, но, если когда-нибудь обстоятельства сложатся таким непостижимым образом, что для меня откроется дорога в римский Сенат, единственный способ попасть туда – это выступить с блестящей речью.

– И поэтому Аполлоний Родосский?

– И поэтому Аполлоний Родосский[43], – подтвердил Цезарь. – Знаешь, кому он давал уроки ораторского искусства?

– Нет. Кому?

– Цицерону.

– Но ведь Цицерон учился риторике у Архия? – удивился Лабиен.

– Да, у него тоже, но вдобавок у Аполлония.

– Так, значит… Цицерон жил здесь? – спросил Лабиен, озираясь; они приближались еще к одному большому зданию с многочисленными трибунами.

– Не уверен, – заметил Цезарь. – Возможно, Цицерон посещал Родос или познакомился с Аполлонием, когда тот отправился в Рим с посольством.

– С посольством?

– Да, Аполлоний приезжал в Рим, – добавил Цезарь, отчего Лабиен удивился еще больше, – но я тогда был совсем ребенком, и мне не разрешили слушать его. Зато сейчас я смогу наверстать.

Друзья вошли в здание с высокими трибунами. То был стадион для соревнований и упражнений. Скамьи пустовали; оба уселись. Перед ними простиралась обширная песчаная арена.

– Наконец-то нашлось место, где тебе будет удобно, – усмехнулся Цезарь и, увидев, как Лабиен удивленно выгнул брови, уточнил: – Сюда не пускают женщин. Кажется, ты избегаешь их общества. Что, если женить тебя на достойной римской матроне? – И он расхохотался.

– Не стоит спешить, – сказал Лабиен. – Когда-нибудь это случится, но спешить некуда.

Лабиен знал, что сможет вступить в брак по возвращении в Рим, но не считал это срочным делом.

– Впрочем, одна женщина все-таки побывала на стадионе, – сказал Цезарь. – Не слышал об этом? Точнее, даже две. Я читал в какой-то книге.

Лабиен с любопытством посмотрел на него. Цезарь говорил, глядя на песчаную арену. Рабы и вооруженные охранники держались в двадцати шагах, не нарушая уединения римских граждан, которые были их хозяевами или же платили им жалованье. Однако голос Цезаря гулко отдавался среди пустых трибун, так что его рассказ слышали все:

– Говорят, Каллипатера, дочь родосского атлета по имени Диагор, прославленного борца, захотела присутствовать на Олимпийских играх[44], чтобы увидеть выступление одного из своих сыновей. Для этого она выдала себя за наставника, спрятав волосы и женские округлости под мужской туникой, но после победы сына разволновалась и захотела его обнять, туника распахнулась, и всем стало ясно, что перед ними не мужчина, а женщина. Ее пощадили, потому что она была дочерью и матерью победителей игр. Но впоследствии был принят закон, согласно которому спортсмены и их наставники могли соревноваться только обнаженными. С тех пор ни одна женщина не спускалась на арену, подобно Каллипатере.

– Любопытно, – пробормотал Лабиен.

– Но еще удивительнее судьба Киниски, спартанской царевны. Это случилось всего через несколько лет после дерзкой выходки Каллипатеры. Киниска не только присутствовала, но и сама участвовала в гонках на квадригах: сначала одержала победу как объездчица лошадей, а через несколько лет – как наездница. Настоящий подвиг для женщины[45].

– В голове не укладывается, – заметил Лабиен, отдавая должное подвигу спартанки. – Но женщины не должны подражать мужчинам – сражаться, участвовать в атлетических состязаниях или гонках на колесницах, а также править государством. Все это не для них, как и многое другое.

Цезарь слегка кивнул, но сжал губы, будто сомневался.

– Не знаю, – наконец признался он. – Иногда я думаю, что, если бы моя мать правила Римом, Республика бы процветала.

Лабиен промолчал. Он не хотел произносить неодобрительных слов, так как очень уважал Аврелию.

– Твоя мать – исключение.

– Еще какое, – подтвердил Цезарь.

Оба рассмеялись. Разговор о женщинах закончился.

– Давай поищем Аполлония, – предложил Цезарь, поднимаясь с трибун.

Они уже выходили из здания, когда