Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

Однако наиболее тревожные рассказы о Фицджеральде касались его брака. Мадлен Бойд навестила Фицджеральдов в Париже и сказала Перкинсу, что Зельда просто на себя не похожа и что они со Скоттом готовы перегрызть друг другу глотки. Если раньше поведение Зельды глазировалось легким лоском сумасбродства, то теперь оно казалось людям попросту ненормальным. Самым отталкивающим его проявлением стало неожиданное изучение балета, в которое она ударилась с неистовым рвением. Часы практики буквально истощили ее, и она очень сильно похудела. Лицо вытянулось и стало восковым. Она стала настолько легковозбудимой, что в ее исполнении не всегда можно было отличить вспышку гнева от хохота. Как писал Хемингуэй в книге «Праздник, который всегда с тобой», ее сильно уязвляло, что муж всего себя посвящает писательству. Скотт, со своей стороны, чувствовал себя брошенным ради танцев. Для Фицджеральда, особенно после нескольких лет медленной гибели доверия, это стало последней каплей. В письме, которое Скотт позже написал Зельде, но так и не отправил, он вспоминал их последний совместный год:

«Теперь тебя нет – я с трудом припоминаю, была ли ты тем летом. Ты просто стала одной из тех людей, которые меня не любят или совершенно ко мне безразличны. А я не хочу думать о тебе. Ты сходишь с ума и называешь это гениальностью, но я собираюсь все испортить и называть так, как мне вздумается. И я думаю, все уже давным-давно догадались, что за нашей пылкой показушностью скрывается твоя одержимость самой собой и моя безумная любовь к выпивке. В конце мало что имеет значение. Ближе всего к тому, чтобы уйти от тебя, я был, когда ты заявила, что я похож на педика с улицы Палатин, но теперь, что бы ты ни сказала, это вызывает у меня лишь чувство жалости… Хотелось бы мне, чтобы “Прекрасные и проклятые” были более зрелой книгой, ведь все, о чем там говорится, – правда. Мы разрушили себя – мы разрушили друг друга, хотя об этом я никогда по-настоящему не задумывался».

В том году Фицджеральдам пришлось жестоко ранить себя экономностью, теперь они останавливались в более дешевых отелях, но налогово-бюджетная политика Скотта оставалась прежней. Меньше чем через две недели после начала нового десятилетия он попросил Перкинса перечислить ему пятьсот долларов, чтобы покрыть рождественские счета. Его короткие истории принесли ему двадцать семь тысяч долларов в прошлом году, но романы – всего лишь тридцать один доллар и семдесят семь центов. С момента публикации «Великого Гэтсби» прошло почти пять лет, но за следующую книгу Скотт запросил восемь тысяч долларов аванса. В ответ на осторожные вопросы Перкинса, когда же роман будет закончен, Скотт отвечал:

«Начнем с того, что я не упоминаю о новом романе не потому, что он не закончен или что я его бросил, а потому, что мне надоело назначать срок, когда я наконец положу его в почтовый ящик».

Профессиональная гордость была единственным, что у Скотта осталось.

«Когда я был моложе, много писал, но теперь нужно больше времени, чтобы “наполнить кувшин”, – говорил он Перкинсу. – Но этот роман, мой роман – это совсем другое дело, я не смог бы быстро закончить его даже полтора года назад».

«Единственное, что меня беспокоит, – это ваше здоровье, – писал ему Макс весной. – Я знаю, что все остальное у вас уже есть, но я часто волнуюсь из-за состояния вашего здоровья, возможно, потому что мало знаю о ночной жизни и обо всем, что она за собой влечет».

Ранней весной 1930 года болезнь Зельды стала очевидной. Ее сломали лихорадка балетомании и непосильный труд. В течение двадцати одного дня Фицджеральд не был способен написать даже письмо. Только несколько недель спустя, обращаясь за деньгами, он рассказал Максу об их проблемах.

«Зельда отчаянно больна и находится с нервным срывом в санатории в Швейцарии», – пояснил он. Это окончательно застопорило работу Скотта. Зельда была, по его словам, «чертовски больна», сам же он – «измотан и встревожен жизнью». Основными затратами стала оплата визитов к психотерапевту. Из писем Скотта Макс сделал вывод, что она находится на грани помешательства. Если уже не перешагнула ее. К лету ей поставили диагноз «шизофрения». И так как именно выпивка чаще всего преследовала Зельду в ее бреду, врачи настояли, чтобы Скотт воздержался от спиртного на целый год. А Зельда – навсегда. Они не утверждали, что его пристрастие к алкоголю привело к срыву жену, но у Перкинса было свое мнение на этот счет.

«Я знаю, что в каком-то смысле Скотта можно порицать за то, что случилось с Зельдой, – написал Макс Томасу Вулфу. – Но он достаточно смелый человек, чтобы посмотреть в лицо проблеме так же, как он делал всегда – прямо и без самообмана».

Когда же Скотт подвел итог того года в своем дневнике, написал:

«Крах! Зельда и Америка».

Но даже в состоянии отчаяния Фицджеральд писал письма Перкинсу, «моему самому верному и надежному другу и вдохновителю», и чаще всего это были литературные отчеты за месяц. И поскольку он не мог ничего написать о прогрессе с романом, наполнял письма предложениями по публикации новых авторов. Он отправил Максу несколько имен и работ – примеров «воистину нового поколения», на которых он наткнулся в «American Caravan».

Наиболее примечательным, по его словам, был Эрскин Колдуэлл, несмотря на его «обычные теперь подражания Хемингуэю и даже [Морли] Каллагану». И Перкинс написал ему.

Колдуэлл был двадцатишестилетним выходцем из Джорджии, который после недолгой учебы в колледже тяжело работал сборщиком хлопка, а также был книжным обозревателем, профессиональным футболистом, подрабатывал на лесопилке и очень хотел когда-нибудь стать писателем. Он жил в Маунт-Верноне, штат Мэн, когда Перкинс обратился к нему с просьбой прислать рукописи на рассмотрение. Это был первый подобный запрос в жизни Колдуэлла. Позже он вспоминал:

«Письмо положило начало трехмесячной писательской оргии, равной которой по напряжению не было ни до, ни после».

Вначале Колдуэлл отправлял Максу Перкинсу по одному короткому рассказу в день целую неделю. И каждый возвращался к нему с отказом. Но Колдуэлл был не в настроении мириться с поражением. Он ускорился и еженедельно присылал по два тщательно продуманных рассказа. Теперь он был полон решимости сломить сопротивление редакторов «Scribner’s Magazine», он считал Максвелла Перкинса главной силой компании, поэтому слал все рассказы через него. Как только один из них получал отказ (в основном за излишнюю «анекдотичность»), сразу же отправлялся в один из «маленьких журнальчиков», таких как «This Quarter», «Pagany», «Hound and Horn», «Clay» и так далее, где их принимали. Через месяц Колдуэлл обнаружил некоторое смягчение в письмах Перкинса с отказами. Весной Макс решил принять один из текстов автора, хотя и не мог выбрать, какой именно. Согласно схеме, по которой Колдуэлл отслеживал судьбу каждого своего рассказа, у Перкинса на руках было пять, из которых он мог бы выбрать.

«Мой главный страх, – писал Колдуэлл в мемуарах, – назовем его “опытом”, заключался в том, что он мог передумать, что уже пошатнувшаяся экономика страны могла окончательно рухнуть или что еще что-нибудь может случиться, прежде чем один из моих рассказов попадет в журнал».

В тот день Колдуэлл ушел на работу с наступлением сумерек, но, как только получил от Перкинса хорошие новости, тут же вознамерился снабдить редактора огромным количеством материала для рассмотрения. Тридцать шесть часов спустя были готовы три новые истории. Вместе с тремя дополнительными, которые он выбрал из пачки на столе, он собрал для редактора одиннадцать рассказов. Но вместо того, чтобы отправить их по почте, Колдуэлл решил лично доставить их в Нью-Йорк. Ведь, в конце концов, «поезд мог потерпеть крушение, и это вызвало бы задержку почты». Колдуэлл ехал на ночном автобусе из Портленда, штат Мэн, в Нью-Йорк, и предчувствия не давали ему спать. «Я никогда не видел Максвелла Перкинса, – писал он. – …и ближе к утру я уже стал представлять его неким устрашающим типом, разгневанным из-за моего вторжения и полным предубеждений по отношению к моей работе». С восьми до десяти утра Колдуэлл топтался перед зданием Scribners, пытаясь придумать сносное оправдание своему неожиданному появлению. Ничего убедительного на ум не приходило, а остатки и без того дырявой смелости стремительно таяли, поэтому он пересек улицу и вошел в здание, сжимая в руках пакет с рукописями. Лифт доставил его на редакторский этаж, но Эрскин был так взвинчен, что попросту оставил рассказы в приемной у секретаря. Кроме того, он сочинил Перкинсу записку, в которой говорил, что остановился в отеле «Мангер» на ближайшие два дня. Колдуэлл заперся в номере на весь день и выходил только ради сэндвичей или газет. Он лежал без сна до полуночи, пытаясь собраться с духом и набрать номер Scribners, если Перкинс не сделает этого сам до того, как Эрскин покинет город. В середине утра зазвонил телефон. Поначалу этот звук напугал писателя, но затем Колдуэлл понял, как ему приятно его слышать, и позволил телефону выдать еще одну трель, прежде чем поднял трубку.