Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

— Твой сын осуждает богатых людей, говорит, будто их богатство заработано горбом бедных. Это поклеп! Вразуми его, вели, чтобы оставил такие речи, иначе в Назарете твоей семье не дадут работы.

— Лучше жить впроголодь, чем молчать, — возразила я.

Когда фарисей удалился, Мария повернулась ко мне и спросила:

— Лучше ли?

Каждую неделю Иисус возвращался домой из Магдалы с ворохом историй о слепых и увечных, которых повидал в дороге, о бедных вдовицах, изгнанных из собственных домов, о семьях, обложенных столь тяжелой податью, что им приходится продавать свои земли и просить милостыню на улицах. «Почему же Господь бездействует, почему не установит царствие свое?» — вопрошал он.

В нем разгоралось пламя, и я благословляла этот огонь, но не могла не задаваться вопросом, откуда взялась искра. Может, смерть Сусанны вывела его на путь? Может, ее кончина, ошеломив Иисуса, показала ему быстротечность жизни и научила крепче держаться за настоящее? Или просто пробил его час? Временами, глядя на мужа, я видела перед собой восседающего на ветке орла, перед которым открывается манящая даль. Меня страшило такое будущее. Ведь у меня не было своей ветки.

Все дни заточения я заполняла черепки словами, которые никто никогда не прочтет.

Исписанные осколки я складывала в шаткие башни вдоль стен комнаты: маленькие столпы горя. Они не унесли с собой мою печаль, но придали ей хоть какой-то смысл. Снова взявшись за перо, я будто обрела утраченную часть себя.

В тот день, когда я исписала последний черепок, Йолта сидела рядом со мной, бренча систром. Моим занятиям пришел конец, это понимала даже тетя. Ей и без того досталось от Марии за разбитую поилку, и было бы неосмотрительно испортить еще одну плошку. Йолта наблюдала, как я откладываю перо и закрываю чернильницу. Ее руки не останавливались ни на секунду, и звон систра стрекозой метался по комнате.

На следующей неделе Иисус не вернулся домой из Магдалы до заката, как обычно. Опустились сумерки, потом совсем стемнело, а он так и не появился. Я вышла на порог и уставилась на ворота, благословляя полную луну. Мария с Саломеей решили не садиться за субботнюю трапезу и вместе с Иаковом и Симоном дожидались Иисуса под оливковым деревом.

Завидев мужа, я нарушила предписание и бросилась ему навстречу. За спиной он нес тяжелый мешок.

— Простите за задержку, — сказал Иисус. — Я сделал круг, заглянув в Эйнот-Амитай: там в известняковой пещере есть мастерская, где делают сосуды.

Дорога туда, как всем было известно, кишит прокаженными и всякими разбойниками, но, стоило матери заикнуться о подстерегавшей его опасности, Иисус взмахнул рукой, останавливая ее, и без дальнейших объяснений направился к нашей комнате. Не заходя внутрь, он вытряхнул на пол содержимое мешка.

Черепки! Даже лучше: осколки каменных посудин.

При виде этого волшебного зрелища я рассмеялась. Сперва я покрыла поцелуями руки и щеки мужа, но потом отчитала:

— Твоя мать права. Не стоило пускаться в такой опасный путь ради меня.

— Мой маленький гром, это не ради тебя, — поддел он меня. — Я принес черепки, чтобы сберечь горшки моей матери.

XVIII

Чем ближе был конец моего ритуального заточения, тем сильнее я мечтала о возвращении в Иерусалим.

Обычай предписывал женщине принести жертву в храме. Если были средства, она покупала ягненка, если нет — двух горлиц. Бедные, нечистые матери-голубицы. На них лежало своего рода позорное клеймо, но я готова была стать одной из них. Будет ли моя жертва нищей или богатой, объявит ли меня священник чистой, нечистой или безнадежно испорченной, — какое мне дело. Я мечтала просто выбраться из нашего двора, за пределы съежившихся, словно смоквы на солнце, стен, укрыться от тихой злобы, от беспросветной будничности. Путешествие в Иерусалим в скучный месяц элул пройдет спокойнее, чем на Пасху, станет долгожданной передышкой перед возвращением к обычным хлопотам. Я каждый день представляла, как это будет. Мы с Иисусом опять остановимся у Лазаря и его сестер. Я вновь увижусь с Тавифой, и встреча наполнит меня радостью. Мы отправимся к Силоамской купели, и я попрошу Иисуса окунуть паралитиков в воду. Мы купим двух горлиц в храме, и я постараюсь оставить ягнят в покое.

Такие мысли переполняли меня восторгом, но истинное мое намерение было другим: я собиралась обменять серебряный обруч, медное зеркало с гребнем и даже драгоценную пластину слоновой кости на папирусы и чернила.

— Через неделю закончится мое пленение, — шепнула я Иисусу. — А ты еще не говорил, когда мы отправимся в храм. Мне нужно принести очистительную жертву.

Мы лежали на крыше, где я, спасаясь от жары, тоже теперь стелила свой тюфяк, хоть и на достаточном расстоянии от Иисуса. Ночевки под открытым небом вошли в привычку у всей семьи, кроме Йолты. Я видела родичей на другой стороне крыши — тела, лежащие рядком под звездами.

Я ждала ответа. Может, Иисус не расслышал? Здесь, наверху, звуки легко преодолевали расстояния. Даже сейчас слух улавливал шепот Юдифи, которая на другом краю крыши рассказывала что-то детям, пытаясь их успокоить.

— Иисус? — чуть громче позвала я.

Он придвинулся ближе, чтобы не пришлось повышать голос.

— Мы не пойдем в Иерусалим, Ана. Путешествие занимает по крайней мере пять дней в одну сторону. Прибавь столько же на обратный путь. Сейчас я не могу так надолго оставить работу. Меня назначали одним из старших строителей синагоги.

Мне не хотелось, чтобы он уловил нотки разочарования в моем голосе. Я откинулась на спину, ничего не ответив, и уставилась в небо, где покачивалась луна.

— Можно принести жертву и здесь, — напомнил он.

— Просто я надеялась… — Я замолчала, ощутив подступающие слезы.

— Продолжай. На что ты надеялась?

— На всё.

— Да, я тоже надеюсь на всё, — сказал Иисус после паузы.

Я не стала спрашивать, что он имеет в виду, и он не спросил меня. Он знал про мое «всё», а я знала то же самое про него.

Вскоре я услышала, как выровнялось дыхание мужа. Он погрузился в сон.

Перед моим внутренним взором вдруг проплыл образ: Иисус у ворот, на нем дорожный плащ, через плечо перекинута сума. Я стою рядом, мое лицо искажено печалью.

Я широко раскрыла глаза, повернулась и посмотрела на мужа с внезапной грустью. На крыше было тихо, ночь обдавала жаром. Где-то вдалеке завыло невидимое существо — волк или шакал, — и в хлеву беспокойно зашевелились животные. Я лежала без сна, вспоминая признание, которое сделал Иисус в тот вечер, когда посватался ко мне: «С двенадцати лет меня не покидает чувство, что Божьим промыслом мне назначена особая судьба, но теперь надежда тает с каждым днем. Мне не было никакого знамения».

Теперь знамение придет.

Его «всё».

Через восемьдесят дней после рождения и смерти Сусанны я купила у крестьянина двух горлиц и отнесла их в Назарет к раввину, ученому человеку, которому принадлежал деревенский пресс для отжима масла. Когда мы подошли, раввин кормил осла — тот ходил по кругу, приводя в движение каменный жернов, — и постарался сделать вид, будто ему не впервой приносить очистительную жертву. Со мной были Симон и Йолта: Иисус находился в Магдале, и мы ждали его дома не раньше чем через четыре дня.

Раввин зажал в одной руке пригоршню соломы, принимая от меня горлиц, которые неистово бились о прутья маленькой клетки. Судя по лицу, он никак не мог решить, следует ли ему прочесть отрывок из Торы, объявляя меня чистой, что было бы удивительным смешением традиции и новации.

— Ступай, и пусть чрево твое будет снова с плодом, — сказал он напоследок, когда мы собрались уходить.

Я опустила покрывало пониже на лоб, думая о Сусанне, о ее нежной красоте. Моя нида закончилась. Я займу прежнее место среди других женщин. Когда Иисус вернется, я снова стану его женой. Больше никаких чернил и черепков. Никаких папирусов из Иерусалима.