Валютные войны - Джеймс Рикардс

На этой стадии американская экономическая политика стремглав вломилась в валютную войну. Традиционным и быстрейшим путем увеличить экспорт всегда было снижение стоимости валюты, и именно так поступили Монтегю Норман в Англии в 1931 году и Ричард Никсон в США в 1971‑м. Америка и мир уже находились в подобной ситуации, и последствия были катастрофическими. Опять же, дешевый доллар был лучшей политикой, и, опять же, его удешевление приводило к катастрофе.

Составляющие китайского ВВП были в какой-то степени зеркальным отображением США. Вместо возвышающихся 70 % уровня потребления в Китае было только 38 %. И, наоборот, чистый экспорт, замедлявший экономику США своими минус тремя процентами, Китаю добавлял 3,6 %. Росту Китая способствовали инвестиции – 48 % китайского ВВП по сравнению с всего лишь 12 % США.

Учитывая это зеркальное отображение, простое восстановление равновесия, казалось, привело бы все в порядок. Если бы Китай мог увеличить потребление, отчасти покупая товары и услуги из США, включая программное обеспечение, компьютерные игры и голливудские фильмы, то обе страны тогда могли бы вырасти экономически. Все, что нужно было изменить, это сочетание потребления и экспорта. Китаю нужно бы было повысить потребление и снизить чистый экспорт, а США – наоборот. Этот возникший экспорт в Китай мог бы создать для ровного счета рабочие места в США.

Но это не может быть осуществимо только посредством процентных ставок. Тем не менее Гайтнер много раз повторял, что растущая ревальвация юаня была важной частью общего политического подхода. Одна из причин, по которой китайцы не потребляли больше, заключалась в том, что их социальная поддержка была слаба, поэтому частным лицам приходилось сильно экономить, чтобы обеспечить себя пенсией и здравоохранением. Еще одним фактором, выступающим против китайского потребления, была тысячелетняя конфуцианская культура, которая не поощряла показную демонстрацию благосостояния. Однако американские политики не стремились к культурной революции, направленной на трату денег; было бы достаточно чего-то более скромного. Всего лишь несколько процентных точек возрастания потребления в Китае в пользу американского экспорта позволили бы США запустить программу самовосстановления.

Из этого должно было бы выйти странное сохранение равновесия: возросшее потребление в Китае и возросший чистый экспорт США были бы достигнуты полностью за счет Китая. Китаю нужно было бы самому внести все коррективы, с учетом их валюты, социального страхования и 2500 лет конфуцианской культуры, в то время как США ничего бы не делали и пожинали плоды возросшего чистого экспорта быстро растущего внутреннего рынка Китая. Это был бы путь наименьшего сопротивления для США. Штатам не нужно было бы делать никакого ощутимого усилия, чтобы улучшить обстановку за счет сокращения корпоративных налогов или содействия сбережениям и инвестициям. То, чего хотели США, могло бы быть в сфере интересов Китая, но Китай нельзя было обвинять в убеждении, что план, который ставил США превыше всего, унижал Китай. Выражаясь языком G20, «сохранение равновесия» стало кодовым словом, когда предлагалось поступать так, как того хотят США.

Знатокам международных финансов не нужно было ждать обамовского «Положения страны» января 2010 года, чтобы понять, в какую сторону США двигаются со своим планом восстановления равновесия. Идея об увеличенном американском экспорте и связанной с этим ревальвацией юаня уже была изучена в сентябре 2009 года на саммите «двадцатки» в Питтсбурге. Первые два саммита, в Вашингтоне и в Лондоне, были посвящены немедленной реакции на панику 2008 года и необходимости создания новых источников ликвидности за счет МВФ. Эти первые саммиты «двадцатки» также затрагивали планы обуздания банков и их основанных на алчности компенсационных структур, которые давали гротескные вознаграждения, однако являлись причиной продолжительного разрушения триллионов долларов мирового богатства. К саммиту в Питтсбурге в конце 2009 года лидеры понимали, что, пока уязвимость сохранялась, восстановилась некоторая стабильность, которая позволяла, уже не обращая внимания на непосредственный кризис, задуматься о том, как поставить экономику на ноги. Питтсбургский саммит «двадцатки» был бы последним саммитом перед обращением Обамы «О положении страны». Если бы США получили одобрение их плана восстановления равновесия, ориентированного на экспорт, для обращения настало бы самое время.

Лидеры питтсбургского саммита подготовили выдающийся план для такого восстановления равновесия, который хотел Гайтнер. План обозначался в официальных заявлениях лидеров как «Система сильного, стабильного и сбалансированного роста»[38]. Не сразу было понятно, как можно достичь этого равновесия. Как и все подобные заявления от многосторонних организаций, он был написан языком мировой элиты, в котором простой и понятный язык – первая жертва. Однако в секции 20 затерян такой пассаж:

«Наш коллективный ответ на кризис высветил… потребность в более легитимной и эффективной деятельности МВФ. Фонд должен играть решающую роль в поддержке глобальной финансовой стабильности и роста равновесия»[39].

Не было сомнений, что со стороны участников «восстановление равновесия» означало возрастание потребления Китая и возрастание экспорта США. Теперь МВФ, согласно плану «двадцатки», должен был действовать как коп на дежурстве, следящий, чтобы члены G20 выполнили обязательства, которые они должны на себя взять. Таким образом, был основан международный фонд в Питтсбурге для Национальной экспортной инициативы Обамы, объявленной двумя месяцами позже.

Использование «двадцаткой» МВФ как стороннего секретариата, отдела исследований, статистического агентства и политического судьи подходило всем организациям. Это дало G20 доступ к масштабной экспертизе. Группе не пришлось создавать свой собственный штат специалистов. Для МВФ, в свою очередь, это было что-то вроде отсрочки приговора. Уже в 2006 году многие международные валютные эксперты всерьез подвергли сомнению цель и продолжительное существование МВФ. В 1950‑х и 60‑х годах фонд предоставлял краткосрочные кредиты странам, которые имели проблемы с временным платежным балансом, чтобы позволить им сохранять привязку к доллару. В 1980‑х и 90‑х фонд способствовал развитию экономик, подвергшихся валютным кризисам, выделяя средства, получение которых было обусловлено жесткими экономическими мерами, принимаемыми, чтобы обезопасить банки и держателей облигаций. Однако с отказом от золота, подъемом плавающего курса валют и накапливанием излишка в развивающихся странах МВФ вступил в XXI век без какой-либо видимой миссии. Внезапно «двадцатка» вдохнула жизнь в МВФ, сделав его чем-то вроде Банка «Большой двадцатки» или прототипа всемирного банка. Амбициозный лидер фонда того времени, Доминик Стросс-Кан, был невероятно этим доволен и со рвением вступил в должность мирового судьи под командованием «двадцатки».