День сардины - Сид Чаплин

В воде была тьма тьмущая. Я не мог пошевельнуться. Вода была всюду — снаружи и внутри. Запахи исчезли, свет гас, меркнул с каждой секундой. Все мягкое вокруг меня стало черным и твердым, как камень. И меня свела последняя судорога, я весь изогнулся, раскинул лапы. Вода хлынула в меня, я задыхался, и не было радио, чтобы позвать на помощь. Для собак нет царствия небесного, а по реке долго плыть до моря. Начинался прилив. Тьфу, наваждение! Наконец-то оно кончилось, и я, выдернув жердь из загородки, оттолкнул пятнистую собаку подальше от берега; она поплыла, и хвост ее раскачивался на воде…

Я еле дождался четверти одиннадцатого. А потом часы бешено завертелись, словно время, как пятнистая собака, припустилось бегом на всех четырех лапах. У «Барбакана» нам делать было нечего, мы сразу ушли и спрятались в развалинах старого дома, на лестнице, футах в пяти над землей.

— Надеюсь, они не пойдут другой дорогой, — сказал Носарь. Он был весь желтый, и от него разило пивом.

— Значит, засада?

— Можешь назвать это нечаянной встречей. Только разговор у нас будет короткий, мы им с ходу вложим ума.

— Думаешь, ты с ним справишься?

— Обо мне не беспокойся, я все обмозговал.

— А вдруг у него нож?

— На танцы он с ножом не ходит.

— А у тебя правда ничего нет?

Он щелкнул языком.

— Слушай, друг, положись на меня. Сказал я тебе, не будет никакого железа, ты что, хочешь обыскать меня с магнитом?

— Ладно, верю на слово.

Наверху, у лестницы, послышались голоса и смех.

— Глянь по-тихому из-за угла, надо убедиться, что их только двое, — сказал он.

Один был длинный — Мик, а второй пониже, этого я должен был взять на себя. Он насвистывал какой-то мотив и бодренько скакал по лестнице. У него были крепкие ноги, как у прирожденного боксера, и свистел он чисто, звонко и очень правильно.

— Двое. — Обернувшись, я увидел, как он что-то быстро спрятал за спину. — Ты же обещал, что железа не будет!

— Заткни трубу!

— А я, дурак, поверил…

— Вот чего: или не вякай, или беги отсюда.

Я твердо решил, что не дам ему пустить в ход эту железяку. Довольно он мне мозги вкручивал. Мик и его приятель были теперь почти под нами, я схватил Носаря за руку. Но вырвать эту холодную штуку я не мог: она была словно приварена к его пальцам.

— Пусти, сволота! — прошипел он и схватил меня за горло. Я оторвал его руку и стал выкручивать — в тот миг я хотел только одного: сломать эту руку, причинить ему боль. Он выронил железяку. Она стукнулась о лестницу и покатилась вниз по ступеням. Мы замерли. Стук был очень громкий. Свист оборвался. Тот, второй, вскрикнул:

— Кто это?

Носарь корчился рядом со мной. Это его смех так разбирал.

— Кошки, наверно, — сказал Мик.

— Пускай пройдут, — шепнул мне Носарь.

Второй снова засвистел, но как-то неуверенно. Почуял неладное. Их длинные тени плясали по земле; вот они поравнялись с нами.

— Пора! — шепнул Носарь и прыгнул.

Но, видно, неудачно прыгнул — я услышал стон; потом он сказал, что напоролся на локоть Мика. Второй сразу присел, как боксер, приготовился защищаться, а про Мика и думать забыл.

Я спрыгнул на землю и сказал ему:

— Беги! — Он побледнел. «Ну, с этим справиться — раз плюнуть», — подумал я и толкнул его: — Жми по-быстрому!

Он отпрыгнул и ударил меня правой в грудь, чуть с копыт не сбил, а потом врезал левой.

Я услышал крик Носаря:

— Артур, выручай!

Но мне было не до него: этот малый молотил меня за милую душу. Надо правду сказать, боксер он был хороший, но очень уж увлекся, оступился и — хлоп! — полетел вниз. Шмякнулся он крепко, и я решил, что с него хватит. Носарь стоял на коленях, схватившись за живот, и голова у него поникла, как увядающая лилия, только не хватало ему воздуха, а не воды. Я сразу понял: главное — не дать Мику снова ударить его ногой, но побоялся отвернуться — а вдруг он у меня за спиной нож вытащит. И тут я наступил на кастет. Я поднял его и надел, — он был мне точно по руке, — и увидел, что Мик уже занес ногу. Я перехватил ее левой рукой, выпрямился и въехал ему в челюсть. И до чего ж это было приятно — никогда не забуду. Чистая работа — даже звон пошел, как будто битой по мячу ударили, и этот тип сразу с копыт сковырнулся. Рухнул, как старая печная труба. И вдруг мне страшно стало, я сразу весь сник. Он лежал, как мешок с картошкой, и перевернуть его у меня силенок не хватило. Я взял его за руку и попробовал нащупать пульс. А тот, второй, смотрел на меня снизу.

— Суки, так вас и так!.. — крикнул он. — Вы его убили!..

— Ни хрена ему не сделалось, — услышал я свой голос. — Пошли, Носарь. Надо рвать когти.

— Все равно я вас запомнил, — сказал он.

Носарь встал, все еще держась за живот.

— Поговори еще, — сказал он. — Пикни только, душу выну!

Видя, что нас теперь двое против одного, тот малый заткнулся. Но я знал, что молчать он не станет. И боялся, как бы Носарь еще какой-нибудь номер не выкинул.

— Идем, — сказал я.

Но прежде чем мы дошли доверху, тот, второй, как дунет вниз по лестнице. Мы тоже — только в другую сторону. Даже на шоссе, где было полно машин, мы не остановились, нам в тот вечер казалось, что мы сами любую машину сшибить можем. Две машины резко свернули, может, чтоб нас не задавить, а может, потому, что это, наверно, было дикое зрелище: Носарь бежал, скрючившись и держась за живот, как обезьяна, наряженная в костюм, и корчил гримасы от боли. Далеко за Венецианской лестницей мы остановились и пролезли через дыру в заборе. Он хотел сразу же сесть, но я ему не позволил — не забыл, как тот, второй, припустил вниз, и знал, что скоро все они сюда сбегутся. Мы дошли до пристани, еле держась на ногах. Я остановился только у старых складов, за которыми нас не было видно ни с одной из береговых дорог.

Носарь лег животом на холодные камни и лежал так, покуда не пришел в себя. Я, нахмурясь, смотрел на него.

— Есть вещи похуже ножа, — сказал я.

Он повернулся на бок.

— Поэтому я и взял кастет.

— Но ведь ты обещал!

— Хорош бы ты был без него. — И он снова начал смеяться. — Ну, брат, еще неизвестно, кого этот удар больше порадовал, тебя или меня. Слышу треск, поднимаю голову и… Эх, видел бы ты себя!

— А у него ножа не было, — сказал я, не слушая его.

— Ох, умора! — хохотал он. — Посвети-ка спичкой старик, руки саднит. — Обе руки у него распухли и почернели. — Жалеет небось теперь, что кованых ботинок не надел, — сказал Носарь. — Переломал бы мне косточки.

Спичка погасла, но странное дело — я успел заметить, что он больше смотрел на меня, чем на свои руки, — хороший генерал всегда прежде всего думает о солдатах.

— Чего ты смеешься?

— Священник у них все железяки поотбирал; на что хошь спорю. Мик теперь их назад попросит.

Я промолчал. Вон как все обернулось — теперь, если с Миком что случится, мне отвечать.

— Кончай, — сказал он. — Чего сидишь, как памятник?

— Думаю, какой ты гад…

— Потому что я тебя надул? Так ты же знаешь, как я в тебя верю. Конечно, мог бы позвать Хоула или Малыша, а вот позвал тебя — хотел в лучшем виде все провернуть. И провернул благодаря тебе.

— Нужна мне твоя благодарность, — сказал я. — Купил ты меня в лучшем виде, вот что… Дураку ясно — Тереза вовсе и не просила тебя его бить.

— Верно, я тебя и здесь купил. — Он перестал смеяться. Я затронул его больное место и знал это.

— Ладно, — сказал я. — Нечего теперь и толковать, но я ведь мог в тюрьму загреметь, так что не мешало мне знать все, как есть.

Он все не вставал с земли. А я разозлился не на шутку, вскочил и давай на него орать.

— Ладно, — сказал он. — Тогда знай, Тереза влипла. Сейчас уже три месяца…

— Дурак, бестолочь! — сказал я. — Поможет ей драка с Миком? Возьми да женись на ней!

— Не могу, — сказал он.

— Что ж тебе мешает?

— Предки ее, — сказал он. — Я думал, ее старуха придет поговорить с моей, как водится. Как же, держи карман! А Тереза ушла с фабрики. Тогда я поплелся к ним домой. Вонючий ирландский свинарник. Сказал, что хочу жениться на ней. Мика и старика ихнего не было, а старуха, знаешь, что сказала? Сказала: пускай лучше Тереза в аду сгорит, чем выйдет за такого мерзавца, и они заставили ее уехать…

Я обалдел. Чтоб посчитать парня недостойным жениться на девушке, которая попала в беду, — это никак у меня в голове не укладывалось. И в первый раз за этот вечер я ему посочувствовал.

— Знаешь, что она сказала? Убирайся, говорит, вон из моего дома, мразь! Мразь!

— А ты что?

— Потопал восвояси, и все дела… Жаль, что я сам не стукнул его кастетом — тут бы ему крышка.

— Слава богу, что не стукнул, — сказал я.

— А ее я больше никогда не увижу, — сказал он. — Никогда.

И я понял, что он это твердо решил. Испанская кровь в нем заговорила.