Легкое бремя - Самуил Киссин

Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен

сердцем и найдете покой душам вашим.

Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко. (11, 29–30)

Скорее всего первый вариант книги Муни Ходасевич назвал «Легким бременем» (Вспомните в очерке «Муни»: «Жизнь была для него “легким бременем”: так он хотел назвать книгу стихов которой никогда не суждено было появиться». Хотя рассказ Муни, давший книге заглавие, назывался «Легкое бремя», а пьеса «Жизни легкое бремя»).

Если это так и предположение верно, близость книг Муни и Ходасевича подчеркивалась и однотипной грамматической конструкцией. В заглавие вынесен итог раздумий, ответ на вопрос, оставшийся за скобками: как жить? Каждый отвечал на него по-своему:

— Легким бременем.

— Путем зерна.

В 1918 году книги должны были выйти. Общий приятель Муни и Ходасевича Ефим Янтарев был уверен, что они уже появились и тиснул об этом заметочку в журнале «Театральный курьер»: «В кн-ве “Альциона” вышли две новые книги стихов: третья книга Владислава Ходасевича и книга покойного Муни (С. Киссина) с предисловием В. Ходасевича»[183].

Но Кожебаткин так и не издал их. «Путем зерна» вышла в 1920 году в издательстве «Творчество». Книга не только посвящена «Памяти Самуила Киссина», она наполнена его присутствием: Мунины новеллы-сказки Ходасевич перекладывает стихами («Рыбак», «За окном — ночные разговоры»); строки его вплетает в свои (он сам отметил рядом со стихотворением «По бульварам»: «3-ий стих из какого-то стих<отворения> Муни»: «Трамвай зашипел и бросил звезду[184]»). В сущности каждая строка, каждое стихотворение здесь обращено к другу, с которым поэт ведет непрекращающийся разговор, спор о судьбе и значении культуры, истории, жизни человеческой, о природе разрушения, смерти и конечной победы жизни над смертью.

Несмотря на постигшую его неудачу с изданием книги Муни, Ходасевич не оставил этой мысли, причем со временем она уточнялась и наиболее полное воплощение нашла в попытке издать стихи одного периода, когда они рождались из единого источника, текли единым потоком, смешиваясь порой настолько, что и отделить невозможно и невозможно установить, кто первый набрел на тот или иной сюжет, тему, мотив.

Петербургское издательство «Эрато» — взялось выпустить второе издание «Молодости» Ходасевича и «Легкое бремя» Муни — одного формата, в одинаковых обложках и оформлении. В 1921 году книги должны были появиться, о чем Ходасевич известил Л.Я. Брюсову (Киссину). Но — удивительное дело — не только издание, подготовленное к печати, снова сорвалось, но и рукопись Муни затерялась. И бесконечные просьбы Ходасевича, обращенные к А.И. Ходасевич, М.Л. Слонимскому и другим, раздобыть рукопись, вырвать ее у Иннокентия Оксенова — остались безответны. Право, даже у самого несуеверного человека может возникнуть ощущение, что не обошлось тут без воли Муни: не хотел, сопротивлялся он выходу своей книги.

Между тем потеря рукописи, составленной Ходасевичем, — утрата невосполнимая и горькая. Ходасевич творчество друга знал, как свое собственное. Он цитирует стихи и строфы, которых мы не обнаружили в архиве Л.С. Киссиной. Впрочем, думаю, никто так и не видел этого архива целиком. Не случайно Муни, смеясь, называл его «Из неоконченного (d’inachieve)», жаль только портфеля, в котором должны были лежать бумаги, не существовало. Ворох листков, обрывков, фрагментов, часто записанные на обороте деловых бумаг, писем. Большая часть замыслов, в особенности прозаических, оборваны на полуслове, Редкие доведены до состояния беловика или машинописи. Рукописи не датированы. При этом Муни обычно многажды варьировал сюжет: было три варианта пьесы, главной героиней которой являлась Грэс («В полосе огня», «Жизни легкое бремя», без названия).

Как разительно отличается Мунин архив от архива Ходасевича, который и в юности заносил стихи в блокнотики, затем появились «толстые» общие тетради, где перед исследователем проходят все стадии работы: от первотолчка, замысла, иногда — хребет рифм до на полях, стихотворение исправляется, дописывается — и, наконец, — беловой вариант. И под каждым стихотворением (а то и под отдельной строкой!) — дата. Да что стихи! Письма Ходасевич тоже собирал, раскладывал по папкам, а то и подшивал (многие листки писем Муни повреждены дыроколом), присоединяя к своему архиву и те, что не ему были адресованы. Можно подумать, он уже тогда знал, зачем собирает это. А ведь, действительно, знал: конечно, мысли о «Некрополе» не было и быть не могло, но, судя по рассказу «Заговорщики», уже бродили замыслы о повести, героями которой виделись Валерий Брюсов, и Муни, и Надя Львова — люди символизма. Живое, трепещущее мгновение тут же превращалось у него в сюжет, литературу. В этом Ходасевич очень похож на Брюсова: он — его ученик, профессионал. Чего нельзя сказать о Муни.

Муни можно назвать принципиальным дилетантом. Это был его способ борьбы с узкопрофессиональным подходом к литературе, которую он воспринимал как часть духовной жизни. Не случайно одним из признаков графомана он называл самодовольство, ощущение самоценности, вершинности литературы: «Графоман роковым образом знает только одного героя: это — поэт», — писал он в заметке «К психологии графоманов (Случайные мысли)»[185]. Как формулу графоманства и своеобразную молитву графомана приводил он строки: «В литературе — Божья сила, и в мире — Божья благодать». Они вызвали гневную, ироническую филиппику: «Вот, значит, первое дело, вот подвиг. А все остальное достойно кнута! Как самоотверженно относится он к литературе, как нежно любит ее! Ей отдает он свою душу, жертвуя своим земным благополучием. Бедный графоман, когда ты умрешь, на твоем гробе можно написать: “Он был верен ей до гроба, он, никогда не узнавший ее любви”. Бледные графоманы, последние рыцари!» (Но так ли далеко отстоят друг от друга графоман и поэт, и не в каждом ли поэте живет графоман? Ходасевич и в зрелые годы настаивал: литература — подвиг, поэзия сродни пророчеству, а потому поэт — жертва, «кровавая пища», — или вовсе не поэт.)

Только в 1915 году, заброшенный в круг армейских чиновников, Муни неожиданно ощутил себя литератором, И здесь впервые появилась у него мысль о книге стихов. В красной записной книжке, с которой он не расставался осенью и зимой 1915 года, он стал набрасывать план книги, записывать свои стихи, разделяя их тематически («Женское») или по формально-жанровому принципу («Сонеты»). Работа расшевелила, пробудила творческие способности и увенчалась двумя стихотворениями цикла «Крапива», записанными наскоро, почти без помарок, синим карандашом.