Легкое бремя - Самуил Киссин

Я по уши влез в Мицкевича. Кажется, буду его редактировать для Сабашникова[171]. Переводы — старые + то, что ни разу не было переведено (около 50 вещей). Впрочем, еще более кажется, что пойду воевать. Будь здоров. Не завидуй. Я день и ночь целуюсь с бабуленькой и думаю, что это мерзость.

Твой Владислав.

Нюрик и Гарик шлют тебе привет.

27/ XII 915.

41. В.Ф. Ходасевич — Л.Я. Брюсовой (Киссиной)

Петербург, 28 окт<бря> 921

Милая Лидия Яковлевна,

Я принципиально договорился с одним издательством[172] относительно муниной книги. Через месяц (м<ожет> б<ыть>, с небольшим) она уже поступит в продажу. Выйдет она одновременно со вторым изданием моей «Молодости» и по внешности будет совершенно с ней одинакова. Издание будет не роскошное, что было бы и непристойно, но вполне чисто и культурно, т. е. просто, хотя и не бедно. 3-го ноября договорюсь относительно денег и сдам рукопись, которая тотчас отправится в типографию. Сколько будет денег — решительно не могу сказать, в какие сроки — тоже. Однако, хотя бы известную часть получу тотчас же и перешлю Вам. Если не будет оказии, придется посылать по почте. Так, вероятно, и случится: поэтому сообщите мне, какая фамилия стоит в Вашей трудовой книжке, — а то выйдет путаница с почтарями.

Второе, что очень прошу сообщить немедленно, день рождения Муни. «Октября» — а какого? В моей корректуре дата пропущена, я и тогда спрашивал у Над<ежды> Як<овлевны>, а теперь снова забыл. Кажется, 25-го? Но не вру ли?

Третье: успокойте меня в том смысле, что после моего отъезда никаких осложнений с Кожебаткиным не произошло, что он не вздумает выпустить книгу и что я не подведу милых мальчиков, которые хотят издавать ее теперь.

Пишите как можно скорее, т. к. книгу надо сдать сейчас же, иначе они пустят другие книги, и дело опять очень надолго отложится.

Будьте здоровы. Привет Вашим.

Владислав Ходасевич.

Пишите лучше заказным.

Инна Андреева. Свидание «у звезды»

I.

Мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви…

Мы были почти неразлучны…

В. Ходасевич

Муни и Ходасевич и в воспоминаниях современников обычно являются вместе, об руку, причем Муни проходит молчаливым спутником, двойником Ходасевича.

Мариэтта Шагинян, с которой друзья познакомились в 1907 году и часто забредали к ней в дом Феррари, писала:

Вместе с Ходасевичем молчаливо, не произнося ни слова, втискивался иногда в каютку другой, малоизвестный, поэт — Муни (буддийская кличка была его псевдонимом), добрый, обросший черной бородою, похожий на икону Рублева. Сидели на кроватях; Ходасевич (мы звали его Владей) читал свои стихи, а чаще учил нас читать Пушкина. <…>

Молчаливый и добрый Муни скоро застрелился. Не знаю причины, не знаю, остались ли после него стихи[173].

В записках В.Н. Буниной, оставившей подробное описание вечера молодых поэтов и писателей осенью 1906 года, памятного ей тем, что в этот день она познакомилась с И.А. Буниным, промелькнет «ассирийская борода поэта Муни. <…> Муни был едва слышен». Запомнила и отметила она стихи Ходасевича и то, как он читал их — «немного нараспев, с придыханием. <…> Мне в его стихах и придыханиях почудилось обещание»[174].

«Муни был высокий, с огромной черной бородой, вид имел библейский, — вторит К. Г. Локс. — Он состоял на юридическом факультете и писал хорошие стихи, которые, впрочем, при жизни не печатал». В его памяти Муни и Ходасевич не связаны: с каждым из них у молодого философа складывались свои отношения но странным образом мемуарист наделил Муни чертами, которые обычно приписывались Ходасевичу: «Муни погубил его ум, выжигавший все вокруг, как серная кислота»[175]. Выражение, заставляющее вспомнить «эпиграмму» Шкловского на Ходасевича:

У него <…> муравьиный спирт вместо крови. <…>Когда он пишет, его носит сухим и горьким ветром.В крови его микробы жить не могут. — Дохнут[176].

А шутки Муни, которые Локс пересказывает, — совершенно детские, ничего злого, разрушительного в них нет. Подумаешь, назвал роман Валерия Брюсова «Алтарь победы» «Громом победы». А о «Петербурге» Белого сказал: «Книга великого ужаса, не столько для нас, сколько для Белого». (Напомним, что свою рецензию на «Петербург» Вяч. Иванов назвал «Вдохновение ужаса», а автора — «Одержимый от Ужаса»).

Думаю, память сыграла с мемуаристом шутку: со временем тень Ходасевича накрыла облик Муни, а, может быть, и строчка вспомнилась: «Как бы от пролитых кислот». Это психологически объяснимо: К. Локс писал мемуары в 1942–1943 годах.

Пожалуй, только Андрей Белый, тоже нарисовавший двойной портрет Муни и Ходасевича в книге «Между двух революций», понимал роль каждого в этой дружбе.

Муни мрачною мудростью, соединенной с нежнейшим отзывчивым сердцем, сплотил в эти месяцы нас; он просиживал днями у Н. И. Петровской, порой к ней врываясь — отнять дозу морфия; палкою в пол ударяя, кричал на нее:

— «Как, опять?»

Отнимал — и сидел, принимая больные проклятия, рушимые на его косматую голову; так же отчитывал он Ходасевича; его одного Ходасевич боялся; когда же Муни, этот беспрокий правдивец, покончил с собой, Ходасевич, как снежная куча, — затаял[177].

Белый изобразил Муни «пастухом стада» растерянных, страдающих людей, сбившихся в кучу. По дикой стихийности, волевому посылу, жесту («угрожая рукой небесам, он под небо бросал свои мрачные истины») фигура Муни вырастает в пророческую. Все в портрете, нарисованном Андреем Белым, работает на образ пророку: стихийная сила, попытка стать между Богом и людьми, объединить их, вести; его внешний вид; небрежность в одежде и самая одежда — традиционно-романтическая, странническая: «клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня гробовая попона, с громадною трубкой в зубах, с крючковатою палкой».

От неистового напора, с которым ведет он свое «послушливое стадо», волосы, одежда вздыблены, словно поднятые ветром: «клокастый», «сметывал шляпу», «пятя вверх бородищу». Не случайно о палке его Андрей Белый упомянул: «способная и камни разбить».

Персонаж этот словно склубился, сгустился из стихов книги Андрея Белого «Пепел» — «полевой пророк». Но при всей силе и мощи портрет Муни окрашен легкой иронией: не полевой пророк — бульварный. И ведет он групку литераторов на бульвар, в кафе Грека, где за варенцом, простоквашей и ягуртом, которыми кафе славилось, а чаще — за чашечкой кофе сидят их собратья; и мольбы его к небу, даже угрозы — всего лишь просьба о дождичке: очень уж день выдался жаркий. Томительно-жаркое, сухое лето 1907 года и до сегодня слепит и пылает в стихах Андрея Белого и Муни. «Слепительно в мои глаза // Кидается сухое лето»[178], — писал Андрей Белый. «И жду, изведав солнца ярость, // Тоской объят, // Его пылающую старость, // Его закат», — тосковал Муни.