Гностические евангелия - Элейн Пейджелс

Евангелие Истины — это радость для тех, кто получил милость от Отца Истины, — узнать Его… Он нашел их в Себе, и Он был найден в них, непостижимый, немыслимый Отец, Тот, Кто совершенен, Тот, Кто создал все…[634]

В этом процессе гностики прославляли — их противники говорят, что ошеломляюще преувеличенно, — величие человеческой природы. Сама человечность, в ее изначальной сущности, была открыта как «Бог над всем». Философ Плотин, соглашаясь со своим учителем, Платоном, что Вселенная — божественное творение и что не-человеческие разумы, включая небесные светила, причастны бессмертной душе,[635] жестко критиковал гностиков, которые «думают очень хорошо о себе и очень плохо о вселенной».[636]

Хотя, как утверждает выдающийся британский исследователь Артур Дарби Нок, гностицизм «подразумевает не отвращение к обществу, но желание сосредоточиться на внутреннем благополучии»,[637] гностик следует по пути одиночества. Согласно Евангелию от Фомы, Иисус превозносит одиночество: «Блаженны единственные и избранные, ибо вы найдете царство, ибо вы из него и вновь вернетесь в него».[638]

Это одиночество вытекает из убежденности гностиков в первичности непосредственного опыта. Никто не может сказать другому, каким путем идти, что делать, как действовать. Гностик не может принять веру в то, что говорят другие, кроме как временную меру, пока не найдет свой собственный путь, поскольку, как говорит гностический наставник Гераклеон, «сначала люди поверили в Спасителя благодаря словам человеческим», но когда они стали зрелыми, «они поверили не только на основании человеческого свидетельства», но открыли свое собственное непосредственное отношение к «самой истине».[639] Тот, кто следует вторичному свидетельству, — даже свидетельству апостолов и Писания — может заслужить упрек, который Иисус высказал ученикам, цитировавшим ему пророков: «Вы оставили Живого, который перед вами, и сказали о мертвых».[640] Только на основе непосредственного опыта можно создавать поэмы, рассказы о видениях, мифы и гимны, которые гностики считали доказательством, что человек действительно достиг гнозиса.

Рядом с этим достижением все остальное исчезает. Если «многие» — непросвещенные люди — верили, что найдут полноту в семейной жизни, половых отношениях, предпринимательстве, политике, обычных занятиях или досуге, гностики отвергали эту веру, как иллюзию. Некоторые радикалы отрицали любые отношения, связанные с сексуальностью или деньгами: они утверждали, что лишь тот, кто отвергает половые отношения и маммону, «свидетельствует, что происходит из рода Сына Человека».[641] Другие, подобно валентинианам, женились, воспитывали детей, но, как и благочестивые буддисты, считали все это вторичным по отношению к уединенному, внутреннему пути гнозиса.

Ортодоксия, со своей стороны, выражала совсем иной опыт. Ортодоксы интересовались — намного больше, чем гностики, — своими взаимоотношениями с другими людьми. Если гностики утверждали, что изначальный человеческий опыт зла связан с внутренним эмоциональным страданием, ортодоксы не соглашались. Вспоминая историю Адама и Евы, они объясняли, что зло открылось в нарушении человеком естественного порядка, который по своей сущности «благ». Ортодоксы интерпретировали зло (какиа) как преступление против других (тем самым придавая понятию нравственное значение). Они пересмотрели закон Моисея, запрещающий физическое преступление — убийство, воровство, блуд — в смысле запрета Иисусом даже мысленного и эмоционального насилия — гнева, похоти, ненависти.

Согласившись, что человеческие страдания вытекают из вины самого человека, ортодоксы приняли естественный порядок вещей. Земные равнины, пустыни, моря, горы, звезды и деревья являются для человечества родным домом. Частью «благого» творения ортодоксы признали процессы человеческой биологии: они стремились доверять и принимать сексуальность (по крайней мере, в браке), размножение, человеческое развитие. Ортодоксы рассматривали Христа не как того, кто уводит их души из этого мира к просветлению, а как «полноту божества», сошедшую в человеческий опыт — в телесный опыт — чтобы освятить его. Ириней заявляет, что Христос,

не отвергая человека, не поставляя Себя выше его и не нарушая в Себе закона человечества, но освящая всякий возраст… прошел через все возрасты, сделавшись младенцем для младенцев, и освятил их; сделался малым для малых, и освятил имеющих такой возраст… сделался юношею для юношей… был также старцем для старцев… освящая вместе с тем и взрослых… дошел до смерти.[642]

Чтобы подтвердить состоятельность своей теории, Ириней пересмотрел распространенное предание, что Иисус умер после тридцати лет: чтобы возраст старости не остался неосвященным участием Христа, Ириней доказывал, что к моменту смерти Иисусу было более пятидесяти лет.[643]

Но не только история Христа сакрализует повседневную жизнь. Ортодоксальная церковь постепенно разработала обряды, освящавшие основные события биологического существования: совместную трапезу, в евхаристии; сексуальность, в браке; рождение детей, в крещении; болезнь, в соборовании; смерть, в погребении. Все общественные установления, которые отмечали эти события, в общине, в семье и в общественной жизни, налагали на ортодоксального верующего жизненно важные этические обязательства. Верующий слышал церковных лидеров, постоянно предостерегавших от совершения греха в наиболее практических делах жизни: обмана в торговле, лжи жене, жестокости к детям и рабам, презрения к бедным. Даже языческие критики отмечали, что христиане привлекали нуждающихся, облегчая две очень важных потребности: христиане давали пищу нищим и хоронили умерших.

Тогда как гностик считал себя «одним из тысячи и двумя из десяти тысяч»,[644] ортодокс воспринимал себя членом человеческой семьи и членом вселенской церкви. Согласно профессору Гельмуту Кёстеру, «мерило ортодоксии это может ли она построить церковь, а не клуб, или школу, или секту, или группу заинтересованных религиозных индивидов».[645] Ориген, самый блистательный богослов третьего века, хотя и сам пребывал под подозрением в ереси, высказал ортодоксальную точку зрения, когда заявил, что Бог не стал бы предлагать путь спасения, доступный только интеллектуальной и духовной элите. Он согласился, что учение церкви должно быть простым, единодушным, доступным для всех. Ириней заявляет, что

как солнце, творение Бога, во всем мире одно и то же, так и проповедь истины везде сияет и просвещает всех желающих… И весьма сильный в слове из предстоятелей церковных не скажет иного в сравнении с этим учением.[646]

Ириней убеждал свою общину, что их вера покоится на абсолютном авторитете: утвержденном каноне Писания, символе веры, церковном обряде, иерархии духовенства.

Если мы обратимся к самым ранним известным источникам христианской традиции — изречениям Иисуса (хотя исследователи и не согласны по вопросу, какие изречения подлинные), то сможем увидеть, что и гностическая, и ортодоксальная формы христианства могут быть вариантами интерпретации учения и значения Христа. Те, кого привлекало одиночество, могли отметить, что даже новозаветное Евангелие от Луки включает изречение Иисуса «кто не возненавидит отца своего и матери, и жены и