Второе апреля - Илья Зверев

И Рая подумала, что Ленину, наверно, было бы противно узнать, что его орден носит вот такая бессовестная тетка. Она сказала своим, что не хочет соревноваться с этой Ганной Ковердюк, неинтересно ей. Но тогда товарищ Емченко и товарищ Шифман очень строго указали, что это с ее стороны политическое недомыслие. Потому что ее дружба с товарищем Ковердюк стала фактом всесоюзного значения. И не ей отменять.

16

Рая вернулась в Гапоновку почему-то злая-презлая. Правда, отчасти это можно было объяснить ее беременностью — шел уже пятый месяц. Но было тут еще что-то.

Она вдруг заметила, что Петр — единственный из всех в совхозе — до осени сохранил зимнее лицо: ни капельки не загорел. И эта мелкая подробность показалась ей стыдной для Петра и обидной для нее самой как его жены.

Но это была страшная несправедливость. Петр на новом своем месте был, может, самый горький труженик в Гапоновке. С этой работой не доставалось ему ни сна, ни роздыху.

Он даже вечером уходил в контору и пропадал там до двенадцати, а то и до часу — времени по сельским понятиям немыслимо позднего.

По вечерам Рая с Анной Архиповной шили распашонки для будущего младенца и тихонько ругались между собой. Мать говорила, что поискать надо такую дурынду, как Райка, которая определенно упускает мужика. Вот она грубит ему и строит разные придирки. А между тем наступает такой срок, когда он не будет получать своей положенной утехи и вполне может куда-нибудь откачнуться. Даже, возможная вещь, он уже откачнулся. Потому что у людей таких поздних занятий не бывает.

— Ах, мама, не говорите дурныць, — отмахивалась Рая.

— А Клавка? Знаешь, как она теперь смотрит?

— Что Клавка? Да она, из-за бедного Гены, даже разговаривать с Петей не хочет...

— А в таком деле разговоров не требуется.

— Перестаньте вы, мама. И так тошно...

Бывало, вдруг начинала Анна Архиповна совсем с другой стороны:

— Вот не цените вы, молодежь, что вам дадено, разбаловала вас советска власть. Я девчонкой как-то на пасху конфеты ела, карамельки. Попадья Анфиса угощала, так до сих пор помню — чисто праздник. Или в первый раз на моторе вместо пешего хода на дальний огород проехалась. А вам не то что конфеты или там машины, а и дворец культурный, и санаторий, и муж — начальник и красавец, ну не знаю что! И все недовольны, все бога гневите.

— При чем тут, мама, муж-начальник?

— При том! Заместо того чтоб денно и нощно благодарить бога и партию-правительство, вы все кривитесь, як та середа на пятницу, и цапаетесь. Чего-то вам недодано! Вынь да положь полное счастье, оно по закону прописано.

— А вам что, мамо, нравилось несчастной быть?

— Дело не в том, что нравилось. Ясное дело, не нравилось! Но я понимала — выпадет какая радость, хоть малая, хоть какая, — держись за нее — руками, ногами, зубами. Всякая радость — как золото с неба, удивляться ей надо...

— Ой, мама, это я на вас удивляюсь! Какая с такими мыслями может быть жизнь?

А однажды ночью Рая проснулась одна и вдруг сама испугалась. Она накинула платьишко и, непонятно почему плача, побежала в контору. Она бежала по черной поселковой улице, под собачий лай, и страшные мысли о Петровой измене прыгали в ее пылающей голове.

В комнате партбюро горел свет. За столом, положив голову на руки, спал Петро. Рая кинулась его целовать, но он отстранился. Потом поднял на нее замученные глаза и сказал:

— Что ты, что ты... Тут нельзя...

— Чего ж ты, Петенька, сидишь изводишься? На это он ответил, что теперь все работники руководящего состава сидят! И повыше сидят! И совсем высокие сидят до ночи. Вот третьего дня позвонили в два часа ночи в Чорницы из обкома — товарищ Дынин, третий секретарь, позвонил за справкой. А в Чорницах в парткоме — представляешь! — никого...

— Ну и что? — спросила Рая. — Он, наверно, утречком еще раз позвонил.

Петр только руками развел от такого недопонимания. Конечно, еще расти и расти Рае до полной политической, сознательности.

Вообще, он давно хотел с ней поделиться как с другом своими переживаниями. Он когда шел на новую работу, не представлял себе, какая тут ответственность и широкий размах. Буквально все держишь на своих плечах и за все отвечаешь головой. Вот приезжают разные товарищи и строго спрашивают, за что только хочешь — тут тебе и плохая агроагитация, и недобор плановой суммы по займу укрепления и развития, и закрывание глаз на деляческий подход директора. И все с него, с Петра.

Вот она там ездила и наслаждалась, а он получил выговор в учетную карточку. Вместе с директором Федором Панфилычем. За подготовку механизаторов.

Это был для Петра очень большой моральный удар. Хотя товарищ Емченко прямо сказал, что считает его неплохим секретарем, а взыскание — Петр должен понимать — имеет не личный смысл. Дело в том, что райкому строго указали. (Вообще сейчас на этот вопрос — на молодых механизаторов — вдруг обращено внимание). И нельзя не реагировать, нельзя не ударить конкретных виновников. Ведь воспитывать нужно на конкретных примерах, как положительных, так и отрицательных...

«Политика!» — сказал товарищ Емченко и поднял указательный палец.

И когда Петр все это пересказывал Рае, он тоже поднял палец и тоже сказал: «Политика!»

17

Конечно, по сравнению с Петровыми, ее неприятности были совсем маленькие. Но все-таки это были довольно большие неприятности. Вдруг Рая заметила на некоторых лозах, с левой стороны по косогору, какую-то болезнь. На листочках появились жирные желтые пятнышки, словно кто окропил их машинным маслом. И потом от этих пятнышек потянулось что-то тоненькое, прозрачное, похожее на паутину.

Директор Федор Панфилыч, который, при всех своих недостатках, здорово понимал в винограде, сказал, что это мильдью — очень плохая виноградная болезнь — и надо срочно спасать что можно...

Рая сразу позабыла про распашонки и про советы фельдшерицы Лины Соломоновны, с рассвета дотемна бродила по косогору с тяжелым баком за спиной, опрыскивала кусты голубоватой бордосской жидкостью, проверяла, не перекинулась ли мильдью еще куда-нибудь. Это могли бы и девчонки сделать, но Рае хотелось самой. Потом же соображениям, по каким матери стараются сами ухаживать за хворенькими ребятами и без крайности не отдают их в больницу, Петр очень интересовался этой историей. И волновался из-за нее. Он чуть ли не каждый вечер расспрашивал Раю: какое ее мнение насчет данной болезни — отразится ли она на общих показателях совхоза, не сорвет ли выполнение принятых соцобязательств. Он даже два раза сам приезжал на косогор, но провел только краткие индивидуальные беседы с виноградарями. А общую, к сожалению, провести не смог, так как все были страшно заняты.

...Но болезнь перекинулась на весь Раин косогор, и на следующий Корытовский косогор, и на другую сторону шоссе, туда, где работали вторая и третья бригады. И тут, как назло, кончились ядохимикаты.

Все, что было в совхозе, уже выскребли подчистую.

И в этот страшный момент сельхозснаб перекрестил красным карандашом заявку, срочно посланную Федором Панфилычем. Сказал: у нас хозяйство плановое — до самого декабря никаких поступлений не будет.

Маслянистые пятна на листочках стали большие. С двухкопеечную монету... Еще день, еще два — и полная гибель...

Вечером Рая, плача от злости и горя, прибежала к директору. Федор Панфилыч сидел за своим столом с мокрым полотенцем на голове. Он писал, шевеля губами, вслух диктуя себе какие-то сердитые слова.

— Пишу в Совмин, — сказал он, вздохнув. — Тыща тонн винограда — к чертовой матери! В райком ездил, в обком ездил... И хоть кричи, хоть вешайся!

— Может, телеграмму? — спросила Рая. — Молнию!

— Все одно. Сегодня суббота, завтра выходной... Ой, беда, Рая, беда!

Кончилось все дело тем, что поздним вечером Федор Панфилыч с экспедитором Васей и двумя верными людьми погрузили на полуторку три бочонка вина. И погнали ее в Запорожскую область, к одному старому товарищу экспедитора, всегда готовому выручить хороших знакомых. И всегда имеющему эту возможность...

Словом, с ядохимикатами уладилось, с мильдью обошлось. Только с Федором Панфилычем не обошлось. Пришло письмо от уполномоченного Госконтроля, и товарищ Емченко приказал, чтоб по всей строгости: попался — отвечай!

Было специальное партсобрание. И на повестке дня один вопрос: персональное дело Федора Панфилыча...

Это было очень тяжелое собрание. Петр говорил речь насчет суровой ответственности за поступок, граничащий с преступлением. И почему-то не мог смотреть на Федора Панфилыча...

А потом, сколько он ни выкликал желающих высказаться, сколько ни просил, чтоб товарищи были поактивнее, — никто выступать не хотел. И вдруг поднялся Павленко, заведующий молочаркой, который все еще состоял тут на партучете.