Промельк Беллы.Фрагменты книги - Борис Мессерер

Я думаю теперь, что мы не успеваем узнать свое счастье. Собственно, что такое счастье? Это и есть осознанный миг бытия. И если ты это поймешь, то тебе уже довольно, а если ты все чего-то хочешь и алчешь, то ты навеки несчастлив.

[…]

О Зое. Кроме того что Зоя была музой, Зоя была хозяйкой очага, столь отрадного для всякого путника, источником радушия. Еще Зоя влияла на совесть других людей. И на мою влияла. Я бы перед ней постыдилась делать что-нибудь плохое. Иногда, когда она видела что-нибудь плохое, она говорила: «О, Боже мой! Я, как Петроний, умру от отвращения». Я всякий раз думала, надо узнать, действительно, как умер бедный Петроний. Но я это помню только из-за Зои. Когда она видела нечто, не совпадающее с опрятностью поведения, то тут она была твердой. При необыкновенной хрупкости, столь драгоценной. Ну, они оба в этом замечательны. То есть это отсутствие плоти, негромоздкость, грациозность. Но она еще, и действительно, вождь и вдохновитель совести. Я помню случай, когда Павел Григорьевич был болен, а от него чего-то хотели, но это никак не совпадало с его намереньями. И Зоя ни в какую. Тогда им сказали, что лифт не проведут. Зоя ответила: «Ну и не проводите. И так проживем».

Все знают, что Павел Григорьевич без подарка не обходился. Это было невозможно: уж что-нибудь да подарит. Вот недавно мать Володи Высоцкого меня спросила: «Белла, может быть, вы знаете, почему вдруг столько книг Антокольского у Володи — и все подписаны одним днем?». Я говорю: «Еще бы мне не знать, очень даже знаю, очень помню».

Павел Григорьевич не знал тогда Высоцкого, но страшно интересовался. И был такой счастливый случай, что они совпали. И каждый блистал. Володя ведь тоже был неимоверно артистичен. Замечательно рассказывал. И вот так он пленил Антокольского. И, кстати, был родственник в доме с магнитофоном и все это записал, но пленка потерялась.

Родственником этим был мой двоюродный брат Азарий Плисецкий, человек замечательный, которого я всегда ценил и ценю. Белла его очень любила. Он очень живой, остроумный и талантливый. Он записал на видеокамеру эту удивительную встречу Высоцкого и Антокольского, но пленка пропала.

Тогда Павел Григорьевич так был очарован, побежден, как всегда, прельщен талантом другого человека, а лучше этого он ничего на белом свете не видел и не искал. Да уж, если и не очень талантлив, да уж, если хоть немножечко, да уж, если просто не негодяй, и то — восхитительно. А тут уж такой счастливый случай. И конечно же, сразу все помчались, оседлали коней и поскакали на улицу Щукина, где Павел Григорьевич уже начал дарить все: то есть и свои книги, и другие книги, и вещи…

«И, конечно же, сразу все помчались, оседлали коней и поскакали…» — это я, предварительно немало выпив, сел за руль своей крохотной «шкоды фелиции» и повез всю компанию на улицу Щукина в дом Антокольского.

А сколько мне было подарено! И вот у меня ничего… Вот икона была, фамильная икона Бажановых. Павел Григорьевич подарил ее мне с каким-то особенным смыслом. Как выяснилось, икона эта была дорогая не только потому, что в ней был этот смысл, а еще и потому, что она просто дорогая была — вот ее и украли. Пять томов Пруста. Павел Григорьевич знал, что я люблю Пруста, и говорит: «Да возьми ты этого Пруста, совершенно мне не нужен». Ну вот, подарил насильно. Украли. А сколько разбилось. А сколько я другим людям на счастье подарила. Еще недавно была такая стеклянная вещь… Вдруг увидела одну женщину, которая как раз очень хороший поступок совершила. Милосердный. И вдруг у нее такая же вещь. Я говорю: «Вам Антокольский подарил?». Она отвечает: «Что вы, куда мне, я только обожатель его. Где же мне у Антокольского взять?». Я вздохнула: «Эх!..». Принесла ей, говорю: «Возьмите, пусть у вас будет». Обожатель и добрая — пусть будет. На память об Антокольском.

Ну это я к чему: хрупкий, разрушающийся мир вещей — он, в общем, собственно, что же, ничего не значит. Что, собственно, остается? Ну, у меня, конечно, есть. Есть автографы, есть галстук-бабочка. Но утешение не в этом. Утешение, конечно, в том, что вещь как бы ладно, пусть проходит, а душа — она как-то остается.

Про случай с Павлом Антокольским и нашим водопроводчиком дядей Ваней Белла часто рассказывала, так уж он прекрасен.

Про дядю Ваню — великая история. Ты знаешь, мы же очень дружили с дядей Ваней. Дети помнят огромную корзину для мусора, дядя Ваня ее выносил, а гонорар его был пустые бутылки, он их страстно собирал и сдавал. Он всегда просил выпить, ты оставлял для него, даже как-то чачу он у нас выпил, но однажды не было ничего. Я говорю: «Дядя Ваня, ну, ничего нет, есть только вот вино, сухое вино». Он плевался, презирал меня, говорил: «Ну какая гадость, лучше бы грузинской водки дала, вот хорошая была».

Ты не присутствовал при наших беседах, просто оставлял для него деньги и огромное количество бутылок после наших посиделок в мастерской. Ты меня спрашивал: «О чем вы с дядей Ваней беседуете?». Я говорю: «Ну как, мы очень хорошо беседуем, в основном о произрастании огурца». «Какого огурца?» «Ну дядя Ваня проклинает Мичурина все время, потому что он изначально деревенский житель был. Он очень часто возвращался к теме Мичурина, говорил: „Вот только испортили огород, сад испортили, огурец неправильный растет“». Потом он презирал дачу: «Что это вы все на дачу ездите? Как можно, вам же там жопу продует!». Он имел в виду, что там уборная должна быть дощатая, в общем, он слов не стеснялся. Меня он называл «евреечка с верхнего этажа», это мне уже соседи говорили. «Евреечка, но хорошая». Ах, бедный дядя Ваня, Иван Герасимович Иванников, так мы с ним дружили, он часто приходил, забирал бутылки, выкидывал мусор, а однажды мы с ним сидим и опять говорим про Мичурина, еще что-то он там рассказывает, что у него с нижнего этажа тоже есть еврейская женщина и она на него бросает какие-то взгляды.

Вот это он мне так рассказывает, и в это время врывается Павел Григорьевич с палкой. Врывается, и они знакомятся. Павел Григорьевич был старше дяди Вани намного, здоровается, протягивает руку, говорит: «Павел». Дядя Ваня протягивает руку, говорит: «Иван». Они начинают разговаривать. Павел Григорьевич спрашивает: «Иван, тебе сколько лет?». Дядя Ваня отвечает, что семьдесят с чем-то. «Иван, а ты можешь сказать, у тебя баба есть?» Дядя Ваня оскорбленно отвечает: «Зачем мне баба? У меня жена есть!». Павел Григорьевич вздыхает: «А моя жена умерла». Так они беседуют, беседа долго продолжается, по рюмочке выпивают, и потом вдруг Павел Григорьевич о чем-то заспорил с дядей Ваней, рассердился и спрашивает у меня: «Слушай, а кем тебе приходится этот человек, Иван?». Я говорю: «Павел Григорьевич, этот человек мне приходится водопроводчиком этого дома». Павел Григорьевич опускается на колено и целует ему руку. Видимо, до этого он думал, что это лауреат Нобелевской премии. Это великий случай.